Литературные герои на улицах Петербурга - [108]
Собор, который он видит, – это Петропавловский собор, место упокоения императорской семьи. Его золотой купол и шпиль являются одним из символов имперской столицы еще с XVIII века. Но Раскольникова ждет совсем другая церковь, в другой части города…
Благовещенский мост
Вероятно, Нева появляется в этом тексте неслучайно. Это не только географическая точка в странствиях Раскольникова по Петербургу, да и сами странствия происходят одновременно в двух мирах: в материальном и духовном, мире болезненных фантазий, мороков и горьких воспоминаний. Впрочем, с Невой у Достоевского было связано очень важное, яркое и – редкий случай – очень светлое переживание. Сам писатель называл его «видение на Неве». Дело было так: молодой и бедный Федор Михайлович не так давно приехал в Петербург и еще не прижился в этом холодном, равнодушном городе, не знал, найдет ли он себе место в нем. Вот как он описал то, что с ним случилось, в своих «Записках о русской литературе»: «Помню, раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов… Мерзлый пар валил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе… Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование… Я захотел, чтобы не был заглушен ничей голос, чтобы была выслушана по возможности всякая нужда…».
Но у Раскольникова свой путь к прозрению. Когда он в своих неустанных и бесцельных странствиях, в тщетных попытках убежать от себя и от своих мыслей приходит на Острова, ему на мгновение становится легче. Он вдыхает свежий воздух, в его голове проясняется. Но скоро он снова должен спуститься вниз, в инферно, в самый центр своего ада, на Сенную площадь, чтобы упасть на колени перед собором и принести покаяние. А дальше будет отъезд на каторгу – побег из проклятого города, путь к очищению души.
Но, может быть, этот вечно мрачный бесчеловечный мир существовал только в воображении Достоевского? Ничуть не бывало!
Всеволод Крестовский в знаменитом в свое время романе «Петербургские трущобы» так описывал Сенной рынок: «Часу в двенадцатом вечера я вышел от одного знакомого, обитавшего около Сенной. Путь лежал мимо Таировского переулка; можно бы было без всякого ущерба и обойти его, но мне захотелось поглядеть, что это за переулченко, о котором я иногда слышал, но сам никогда не бывал и не видал, ибо ни проходить, ни проезжать по нем не случалось. Первое, что поразило меня, это – кучка народа, из середины которой слышались крики женщины. Рыжий мужчина, по-видимому, отставной солдат, бил полупьяную женщину. Зрители поощряли его хохотом. Полицейский на углу пребывал в олимпийском спокойствии. „Подерутся и перестанут – не впервой!“ – отвечал он мне, когда я обратил его внимание на безобразно-возмутительную сцену. „Господи! нашу девушку бьют!“ – прокричала шмыгнувшая мимо оборванная женщина и юркнула в одну из дверок подвального этажа. Через минуту выбежали оттуда шесть или семь таких же женщин и общим своим криком, общими усилиями оторвали товарку. Все это показалось мне дико и ново. Что это за жизнь, что за нравы, какие это женщины, какие это люди? Я решился переступить порог того гнилого, безобразного приюта, где прозябали в чисто животном состоянии эти жалкие, всеми обиженные, всеми отверженные создания. Там шла отвратительная оргия… Мне стало жутко, больно и гадко, до болезненности гадко от всего, что я увидел и услышал в эти пять-десять минут. Я думал, что это уже последняя грань петербургской мерзости и разврата – и я ошибся. Это был один только легонький мотивец, один только уголок той громадной картины, о которой я тогда не имел еще ни малейшего понятия… картина эта прячется от официальной, показной жизни нашего города, и вообразить ее трудно, почти невозможно без наглядного, непосредственного знакомства с нею лицом к лицу…
