Литературное сырьё - [8]

В синей воде бельё вертят, крутят, мнут, плющат, колотят, давят — покуда оно не напитается синькой, покуда не замерцает в ярко-синей воде бледной голубизной. В раннем детстве мне казалось, что белые вещи в синей влаге — как облака, пропитанные небесной синевой. Глупая мысль. Теперь-то я знаю, что это синее небо кое-где пропитывается влагой белых облаков, а не наоборот. После же — происходило обращение. В ту самую минуту, когда приподнимаешь бельё, а потом и вовсе вытягиваешь из синей воды, голубое с него словно схлынет, и бельё получает белизну, какой не наделены ни сливки, ни слоновая кость, ни желтоватый кипень прибоя, — белизну, которая, являясь через утекающую синь, не окрашенной будет, а преображённой.

Потом бельё крахмалили. Крахмал сгущал воду, делал её клейкой, тягучей, будто в тазу жидкое овсяное толокно. Хотя, если вдуматься, мучнистые частицы, разбухающие в тёплой воде, и есть подобие каши. Разведённый крахмал был скользкий, напоминал разные телесные жидкости и выделения, которые нам неприятно представлять, а на самом-то деле — это растительный продукт, чистый и вполне безобидный, не в пример симпатичному душистому мылу, которое делается из прессованного бараньего жира. Ткань плавно погружалась в крахмальный раствор и одевалась прозрачным слоем. Разным вещам полагался разный крахмал: воротникам — густой и липкий, нежным ночным рубашкам и дамским панталонам — лёгкий, как флёр. Извлечённое из крахмала, белье деревенело и покрывалось вертикальными бороздками, словно по нему прошлись резцом. Если вдруг по забывчивости оставишь полежать — застынет, и корявые складки будут напоминать местность, где наехали друг на друга подземные щиты. Накрахмаленные вещи гладят ещё мокрыми. Запах пригоревшей к чугуну жижи до смешного походил на запахи с кухни. Палёный растительный белок. Так пахнут, подгорая, смазанные яйцом пирожки. Нос хорошо ловит неверные запахи.

Из недели в неделю, из стирки в стирку носильные вещи маячили перед глазами. Словно души, очистившиеся через кровь Агнца, они сделались нашими сопутствующими ангелами, напоминая о себе едва различимым благоуханием и шелестом крыл. В восемнадцатом веке стирали, кажется, раза два или три в год. В наше же время, хотя механических помощников ещё не изобрели, все были просто помешаны на чистоте и опрятности. Ни на день не прерываясь, мы кипятили, толкли, хлопотали, — и ощущали воочию, как присутствует вокруг нас белый сонм. Во дворе они плясали на ветру: простирали напрасные руки, показывали пустоту надутых юбок, извивались, сплетались друг с другом, как огромные черви. В доме, на кухне, с бельевой рамы, поднятой шкивом к потолку, они свисали будто одетые в саван повешенные. До и после глажения они лежали, аккуратно сложенные, с брыжами и оборками, напоминая надгробные изваяния мальчиков-певчих. Когда в четверг по ним проходились утюгом, они корчились, морщились, ёжились. Огромные, бесформенные нижние юбки моей двоюродной бабушки были из вискозы, переливчато сиявшей всеми цветами радуги — от жжёной охры до изголуба-серого, от красной меди до аквамарина. Под слишком жарким утюгом вискоза плавилась, получались струпья, на месте которых потом образовывались прорешки, так что вещь загублена навсегда. В утюг насыпали горячие угли из плиты. Утюг тяжелый, к тому же надо было следить, чтоб к его подошве не пристал кусочек сажи, иначе одежда осуждалась на повторную стирку. Уголья внутри утюга тлели, мигали, постреливали. В кухне висел запах палёного — болезненно-бурый запах, который казался насмешкой над золотистым духом булочек и печенья.

Эта работа была нелегка, но без работы не было жизни. Работа сплеталась с нашим дыханием, сном, трапезой, подобно тому как рукава рубашек во время стирки сплетались недружно с ленточками ночных сорочек и праздничными поясами. В старости моя мать часто сидела рядом с двухкамерной стиральной машиной, механическим исчадием всех этих первобытных сосудов и снарядов для стирки, и всё теми же деревянными щипцами перекладывала своё нижнее бельё и наволочки из стирки в полоскание и отжим. Она походила на сердитую чайку, у неё были лёгкие птичьи кости и набухшие суставы. Потом ей подарили новую машину с оконцем-иллюминатором: пусть старушка стирает и сушит понемногу раз в два-три дня, глядишь и утешится. Мать очень расстроилась, испытала настоящее потрясение. Сказала, что без чистой недели будет чувствовать себя грязной — грешной. Ей просто необходимо стоять в пару и помешивать бельё, иначе жизнь — не жизнь, неправедная. Под конец, запачканные простыни совсем её одолели, можно сказать, свели в могилу; хотя умерла она не от физического истощения, а скорее от обиды, что не под силу ей больше орудовать толкуном, поднимать бельевую корзину. Её существование стало ненужным. Одну новую ночную сорочку она выстирала, выкрахмалила, нагладила, но ни разу не надела. Этой сорочке суждено было облечь её белую недвижную плоть; впрочем, в гробу колмановская синька белела сильнее, чем материны серовато-жёлтые, в морщинках и крохотных кровоизлияниях, веки и губы.