Спектакль начинается со стремительного выхода на авансцену трёх персонажей, которые, как выясняется, символизируют любовный треугольник пьесы (Тихон Кабанов, Борис, Катерина). Выход сопровождается оглушительным грохотом огромного барабана, установленного у боковой кулисы. Возникшие фигуры – в лапсердаках и с цилиндрическими шляпами на головах – представлены в монструозном виде: разинутые рты, искажённые гримасами лица, трясущиеся в паркинсоне руки. Одержимые конвульсивными сексуальными порывами они попеременно взасос целуются друг с другом. И не возникает сомнений, что перед зрителями – пациенты психиатрической клиники.
Так задаётся смысловой камертон спектакля, режиссёр предъявляет нам репортаж из дома умалишенных…
Сразу вспомнился персонаж «Записок сумасшедшего» Н. Гоголя, титулярный советник Поприщин, который «любил бывать в театре». Это он убеждал нас: «земля сядет на луну», ту самую, что «обыкновенно делается в Гамбурге, и прескверно делается», а «Китай и Испания совершенно одна и та же страна», но главное, сам он «Фердинанд восьмой, король испанский». Я бы не удивился, если бы Поприщин прибавил себе ещё один титул – «Главный режиссёр БДТ», общеизвестного петербургского Большого драматического театра, избравший подобающий звучный псевдоним «Андрей Могучий – первый». В качестве эпиграфа к спектаклю «Гроза», разумеется, должно избрать знаменитую реплику героя повести – «А знаете ли, что у алжирского бея под самым носом шишка?». Это сразу настроило бы зрителей на нужный лад…
Однако оставим иронию. Театр предъявил нам не пьесу Островского, а её труп, уже побывавший в прозекторской и тщательно выпотрошенный. Из пьесы изъята её нравственная, духовная суть. За границами спектакля остались столкновения долга и чувства, боль и страдания героини, напряжённая психологическая жизнь персонажей, всё то, что Станиславский называл «жизнью человеческого духа». В хаотической клочковатости сценического действия с трудом узнаются очертания пьесы, искромсанной режиссёрским произволом. Предъявленное театром зрелище развивается, как сказал бы Достоевский – «мимо совести».
На сцене развёрнута мрачная фантасмагория, где корчатся неврастенические дергунчики с клоунскими ужимками и речёвками в рваном темпе. Действие нафаршировано спецэффектами и буффонадой. Театр не забывает постулата Мейерхольда: «Дурачество и кривлянье необходимы для актёра».
Живое слово Островского тонет и глохнет – в барабанном грохоте и сверкании молний (как-никак – гроза…), в сумятице эпизодов, в скороговорках, а иногда и в манере «рубленой прозы», с которыми озвучивается текст. Трудно понять и причины, по которым вдруг зажигают свет в зрительном зале.
Зрителей должны ошеломить зловещие картины: сквозь клубы дыма возникают очертания зверей с горящими красными глазами. В глубине сцены сквозь мглу просматриваются подвешенные как на живодерне туши гигантских животных. «Убогую» (Д. Шишляева; в пьесе, однако, нет такого персонажа) словно собачку водят на верёвке-поводке, завязанном на шее. Как вставной номер вмонтирована сцена, где Дикой (С. Лосев), нимало не стыдясь публики, снимает с себя штаны. А потом безуспешно пытается надеть их, никак не попадая ногой в штанину. Сценическое действие вдруг споткнулось – эпизод, видимо, плохо отрепетировали. И как уместно было бы, если из-за кулис вышел в своей неснимаемой весёлой бейсболке (стилизованная кипа?) режиссёр Поприщин, пардон – Могучий, чтобы наглядно показать незадачливому исполнителю, как правильно надевать штаны. Мейерхольд, обожавший непристойности, непременно бы вышел на подмостки.
Недоставало режиссёрского соучастия и в иных, весьма красноречивых фрагментах спектакля. Истинным его украшением явилось бы лирическое ариозо Могучего – в дуэте с вокалистом, солистом оперной труппы Михайловского театра А. Кузнецовым, исполнившим (в оперном стиле) роль Бориса, племянника Дикого.
Что-нибудь на тему «Я испанский король Фердинанд восьмой (или девятый)».
Фантазия постановщика показывает действующих лиц в красках мрачного гротеска, рисуя их как безнадёжно помешанных. Консультации Поприщина, подвергнутого реинкарнации, проявляются здесь на каждом шагу… Несчастных «идиотов» – они открывали спектакль – кормят с рук как парнокопытных в зоопарке. Почтенный изобретатель Кулигин (А. Петров) лихо носится по сцене на подростковом самокате. На Кабанихе (М. Игнатова) вдруг обнаруживаем треуголку в стиле Наполеона Бонапарта («я – Наполеон пятый!»). «Барыня» (И. Венгалите) на своих текстах корчит ужасающие рожи и курит длинные сигареты, вполне из ХХI века. Феклуша (М. Лаврова) свои реплики и монологи сопровождает чудовищными гримасами и непрерывными подёргиваниями головы. Участников спектакля можно определить словами писателя Андрея Белого: «Зверовидные какие-то лица. Лица дрессированных зверей, а не людей». Об уровне исполнения трудно сказать что-либо иное, кроме того, что актёры хорошо дрессированы, старательно следуют режиссёрским наказам, не выходя за рамки своих типажных возможностей. Именно этого, видимо, постановщик от них и добивался.
