Литературная Газета, 6565 (№ 35/2016) - [12]

В эти дни изрядно наслушался я столичных писателей, которых поимённо, титульно и поклонно величал Валентин Распутин, отец торжества. Иные писатели вещали глубокомысленно, с духовной страстью, иные… Изрядно похлебал я винца с хлебцем на писательских сабантуях, а посему ведаю, что писатели, покинув письменные столы, словно шаткие челны, убежав от житейской мороки, очутившись в гостиничных номерах, тут же сплачиваются вокруг братчинных застолий, где пенится искристое вино, горькой слезой светится водка, звенят заздравные кубки, витии плетут вдохновенные речи, балагуры и баешники травят писательские байки, поэты голосят ино с блатной хрипотцой, ино с богемным подвывом. И так, бывало, и до утренней зари…

Помню давнее, от юности, яркое впечатление: биб­лиотечная гостиная битком набита книгочеями, а за долгим столом, укрытым вишнёвой скатертью, матёрые писатели, и среди них Владимир Крупин, о ту пору молодой, но уже и забородатевший по самые очеса, робко глядящий в зал. Лицо, странно сочетающее строгую иконописность и ласковую, скоморошескую потешность… И вдруг заговорил, да на деревенский лад, и я подивился: да как же столица и пединститут не выбили из парня чудной и чудный вятский говор?! Позже Владимир Николаевич вспоминал: пришёл в московский пединститут со своим вятским поговором, и шарахались от глухоманного студента преподаватели и девушки, что любят культурных, городских; любила его, кажется, лишь преподаватель диалектологии, да и то лишь потому, что можно, не выезжая в деревню, изучать диалект прямо в институтских стенах. И вот Владимир Николаевич со смущённой улыбкой, со вздохами заговорил, а народ книгочейный затаил дыхание в ожидании великих откровений от писателя из столицы… Это нынче Владимир Николаевич хоть от зари до зари толковал бы о Святой Руси, а тогда лишь посетовал: дескать, вот писатели сидят – и указал на почтенную писательскую череду, – а он-де какой ещё писатель; а тут из зала: «А почо приехал?! Да ещё и на сцену вылез?!» В народе смех, и уже таким свойским и простым показался писатель… А ведь понятие «простой» в русском простолюдье слыло за большую хвалу: мол, душевный, нелукавый, бесхитростный, а перво-наперво – свой в доску. Простых любили, простым доверяли. Если простота, конечно, не та, что хуже воровства, а когда по Святому Писанию: будь кроток, как голубь, но мудр, как змея. Была ли в писателе змеиная мудрость, не ведаю, но простоты душевной и весёлого задора хватало. 

Исповедь актрисы и человека

Исповедь актрисы и человека

Книжный ряд / Библиосфера / Книжный ряд

Теги: Наталия Воробьёва. Не учите меня жить

Наталия Воробьёва. Не учите меня жить. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2016. – 190 с. – 500 экз.

Жанр этой книги непросто определить. С одной стороны, перед нами сборник рассказов, с другой – любопытный сплав художественности и мемуаристики. Споры о том, нужно ли писать только о предмете, который знаешь, или руководствоваться лишь законами вымыслами, идут столько, сколько существует художественная литература. Каждый автор отвечает на него для себя по-разному. Полагаю, что ответ, предлагаемый Наталией Воробьёвой в книге «Не учите меня жить», близок к универсальному. Надо искать в жизни такие обстоятельства и повороты, чтобы при их описании у читателей дух захватывало… Ей это удаётся. Благо жизнь у Наталии Воробьёвой уникальная. И не столько потому, что ей, актрисе, снимавшейся у Гайдая, у других культовых советских режиссёров, выпало уже в 70-е покинуть СССР по семейным обстоятельствам, а после с чистого листа интегрироваться в европейскую культурную жизнь, и не потому, что блистательная мировая актёрская карьера перешла в не менее яркую карьеру литературную, а потому, что она способна перипетии своих частных историй превращать в убедительные литературные сюжеты с блистательной лёгкостью и безупречным вкусом. И это – я настаиваю – качество жизни, преходящее в качество литературы, а вовсе не наоборот.

Книга «Не учите меня жить» – свое­образное путешествие по биографии автора, по её внутренним токам, по её эмоциональным лабиринтам; погружение в гущу эмоций, которые, несмотря на всю их бурность, Наталия Воробьёва описывает с предельным тактом. Я бы сказал, чувственная ткань её прозы соткана из особого благородного материала. Она не дистиллированна, но её насыщенность всё равно оставляет много недосказанности, заставляет читателя размышлять над тем, как складываются судьбы её героев дальше, за текстом, за гранями рассказанных историй. А персонажей в этой книге немало. И все так или иначе реальны. Автор ни о ком не говорит плохо. Поводом для того, чтобы она взялась за перо становятся не обиды, а восхищение от того, что близкие и ближние люди проявляют лучшие свои качества. Надо cказать, что такой прозы сейчас немного. А ведь именно она, а не сгущённые постмодернистские сумерки, суть нашей словесности.

Города в повествованиях Наталии Воробьёвой – не просто антураж. Они и скрепляют общую композицию сборника, и предстают почти как полноценные действующие лица. Москва, Загреб, Нью-Йорк, Пула, благословенная русская провинция – всё это писатель не описывает впрямую, но с помощью мельчайших деталей, взглядов, ракурсов позволяет читателю пережить свое­образный географический катарсис.