Литературная Газета, 6524 (№ 36/2015) - [50]

Как-то в картонажном цехе, проходя мимо стола, за которым работал Бесфамильный, она услышала обрывок фразы, произнесённый им нарочито громко: «...и родинка под левой грудью».

Зина не выдержала:

– Прекрати свои дурацкие рассказы!

Он помедлил и холодно произнёс:

– Успокойтесь, Зинаида Петровна! Я не о вас! – Мальчишки рассмеялись.

Сначала она растерялась, потом бессильная ярость охватила её, захотелось залепить ему пощёчину, но она только выдохнула:

– Какой же ты подлец! – и стремительно вышла из цеха. Запершись в комнате для воспитателей, она плакала.

Теперь-то Зина поступила бы по-другому: свела бы всё дело к шутке, обращённой на самого Бесфамильного. Грубость всегда рождает грубость. Не раз Бесфамильный небрежно кидал двусмыслицу, а ребята откровенно хохотали, глядя на него с обожанием. И не придерёшься. Все её распоряжения он медлил выполнять, как бы раздумывая: а стоит ли это делать? И все мальчишки ждали, что скажет Сергей, смотрели ему в глаза.

А ведь сначала он не был таким. Но потом что-то сломалось в нём, и пошло-поехало... как коса на камень нашла.

Он выглядел гораздо старше своих семнадцати лет. Позже она узнала, что он и был значительно старше, просто, не имея документов, скрыл и свой возраст, и свою настоящую фамилию, а эту придумал. Теперь эта фамилия по всем уголовным делам будет стоять рядом с подлинной: Бесфамильный, он же Петров, он же Сидоров и так далее.

И вот этот «супермен», раздражавший её своим бахвальством в компании почитателей, рассказами о воровских похождениях, пьянках в обществе девиц, лежит перед ней сморщенным старичком – кости, обтянутые кожей. Куда делись широкие плечи, наглый раздевающий взгляд? За него не отправишь в карцер, только мучаешься от стыда и унижения. В библиотеке она целыми днями могла не видеть его, не встречаться с ним взглядом. С полок на неё смотрели только безмолвные книги, в которых всё просто и ясно, а их герои – в общем-то понятные люди.

– Почему вы ушли от ребят? – с придыханием и свистом в груди спросил Бесфамильный и поморщился от боли.

Что ответить? Не рассказывать же этому отвратительному даже в своей немощи созданию, что после того как его увезли, она так и не смогла обрести уверенность в себе, что его авторитет и влияние на ребят оказались сильнее, чем её воздействие, осуществляемое, как ей казалось, по всем правилам педагогики. До самого перехода в библио­теку ее преследовало и страшило ожидание появления на участке ещё одного вот такого же типа. Ведь она до сих пор боится его, даже сейчас, умирающего, жалкого.

– Так было надо! – сухо ответила Зина. – Вы возьмёте что-нибудь из книг? – повторила она.

– Да. Возьму. Обязательно возьму.

– Что вам?

– Всё равно, на ваш вкус. Давайте, Пушкина. Мне теперь вообще всё равно. Вы ещё придёте?

– Зачем?

– Хочу поговорить, всё рассказать про себя. Я скоро умру, – произнёс он равнодушно и пытливо посмотрел в лицо, как бы проверяя реакцию на свои слова.

И она промолчала.

– Я должен вам рассказать о себе. Но сегодня я уже устал, простите, и вообще простите за всё. Я знаю, я мучил вас.

Это была слишком длинная для него фраза, и, отвернувшись к стене, он зашёлся долгим кашлем. «Не только мучил, но и унижал, издевался», – хотелось ей сказать. Прощать Зинаида ещё не научилась. Когда у него кончился приступ кашля, она спросила:

– Зачем же вы это делали?

– Я расскажу... завтра. Вы придёте?

– Нет. Я теперь не воспитатель и не врач.

Она положила на тумбочку томик стихов Пушкина и с облегчением, будто вынырнув из глубины, вышла. Она помнила, каким был Бесфамильный три года назад. Как он, играя в волейбол, раздевался у неё на глазах, нарочито поигрывая тугими мышцами.

Иногда Бесфамильный молча выполнял её команду, но обязательно с таким видом, мол, что, поделаешь, давайте, ребята, уважим женщину, она молода и красива. Так уж и быть, но завтра – хватит, пусть сама справляется как хочет.

Возвращаясь к себе в библиотеку, Зина с удивлением думала, что не испытывает никакой жалости и сострадания к этому несчастному и такому беспомощному теперь существу, ничего, кроме желания очиститься от воспоминаний, соскрести с памяти коросту грязи.

Бесфамильный проснулся с рассветом. Ещё вчера он попросил переставить его кровать к противоположной стене, чтобы видеть за окном кусочек голубого неба, пусть даже в клеточку. Боль ушла. Если не шевелиться, беречь силы, реже дышать, реже кашлять, можно дождаться её прихода. Но высохшее тело казалось тяжёлым и громоздким. Каждый раз, открывая глаза, он ждал, будет ли небо голубым, и каждый раз думал, что, может быть, в последний раз видит день. Он не мог надеяться, даже если бы и верил в Бога, на загробную жизнь, на встречу с умершими близкими: их просто у него не было, даже друзей. Оставалась только Зина. Он надеялся, что, не увидев её, не умрёт. Где-то ещё теплилась эта надежда. Врачи убеждают, да и он читал, бывают случаи, вылечивают от рака одного из десяти. Может быть, у него как раз тот, исключительный случай.

Квадратики за окном голубели всё ярче. Когда там, на малолетке, Зинаида первый раз вошла к ним в камеру, он просто ошалел от счастья, даже сумрачный день показался Бесфамильному вдруг солнечным и ярким. Ясные глаза её смотрели открыто и доверчиво. Он чуть ли не на голове ходил, чтобы она выделила его из толпы подростков, обратила внимание. Но тщетно, скорее наоборот. И тогда он стал допекать Зинаиду как мог. Пренебрежения к себе – вот чего он не мог ей простить. Смазливая девчонка. Она ещё пыталась «влиять». Кто она и кто он? Бесфамильный знал, что Зинаида считала его последним негодяем. Теперь, на склоне своей короткой жизни, Сергей испытывал угрызения совести за то, что, подчинив себе ребят благодаря властному характеру, возрасту и опыту, пытался заставлять Зинаиду идти у него на поводу. Не заставил. Но, отравляя ей каждый день, уже не мог остановиться, страдал от этого, но ничего не мог с собою поделать.