Литературная Газета, 6513 (№ 24/2015) - [42]

Около печей стоят мульды – железные лотки, на которых трупы вталкивали в печь. Против печей – умывальник, водопровод. Палачи мыли руки… Самое страшное – склад обу­ви. Огромный барак. Весь завален обувью. Мы ходили по нему, и под ногами пружинила эта обувь, снятая с убитых и сожжённых людей. Мужская, женская, детская. Всех размеров и цветов и всех мыслимых фасонов. Туфли-деревяшки, какие носят польки, плетёные туфли, какие когда-то были у тебя, детские сапожки, жёлтый ботиночек, который носил пяти-шестилетний ребёнок, грубые большие мужские ботинки…

Я не видел ни одной пары обуви с целой подошвой. Не все же заключённые в лагере были в рваной обуви. Целую обувь немцы отправляли домой. Сколько же тысяч пар это составляет?! А сколько лежит в одном углу срезанных подошв! Все эти сотни тысяч пар обуви носили люди, которых убили, сожгли, задушили в камерах…

Проклят будет тот, кто это забудет, кто это простит немцам!»

06.03.1945

«…Только три дня тому назад я был в Шнейдемюле, а вот сегодня заняты Штаргард, Кёзлин. Вся померанская группировка изрезана нашими клиньями, как кинжалами… Германия не сможет продержаться больше двух-трёх месяцев. И какие это будут замечательные месяцы! Я здесь и за себя, и за тебя, и за сыновей, и за друзей, которые погибли раньше, чем наступили эти счастливые дни: и за Николая Шешенина, и за Николая Кудрявцева!..

Два дня ходил по улицам крупного немецкого города Шнейдемюль, и в эти дни был именинником. Город пуст. На улицах только наши регулировщики и ветер с Востока, который метёт пыль на мостовых, как бы заметая следы немцев, да хлопает дверьми опустевших квартир. Да квартиры пусты. Только изредка можно увидеть на некоторых домах польские флажки – в этих квартирах остались поляки, жившие здесь, а все немцы удрали. Представляешь, все! И это не акт патриотизма «высшей расы», а заячья трусость подлецов. Это лучшее доказательство, что папаши и мамаши знали, что делали их сынки на нашей земле, благословляли их. И они не рискнули остаться перед лицом справедливости. До последней минуты, впрочем, они не верили, что русские возьмут Шнейдемюль, и сидели в своих квартирах, не готовясь к эвакуации. И когда кольцо окружения города вот-вот должно было замкнуться, они поняли: пришли судьи. И они побежали, не успев замкнуть свои квартиры…

Минутами мне становилось жутко: дома пусты, а в них шум ветра. На столах несъеденный завтрак, в спальнях неубранные постели, в гостиных не выключены репродукторы, на ночных столиках – вставные челюсти, часы, маятники которых продолжали отсчитывать время… Вещи как бы жили, но хозяев их не было… В квартирах я находил много немецких мундиров и шинелей. Их бросали немецкие офицеры и солдаты, переодевшиеся в штатскую одежду. Но самое примечательное – русские вещи. Я видел тульский самовар, московские галстуки, ленинградские карандаши, на которых написано «Руслан», «Светофор»... Я встретил на одной из улиц группу французов-военнопленных. Они сняли свои береты и приветливо заулыбались».

Письма предоставленыЕленой МИХАЛЁВОЙ,праправнучкой Саввы Кожевникова, НОВОСИБИРСК

Теги: Великая Отечественная война

Что им делить на небесах...

Несколько лет назад в районе Керчи ялтинские поисковики нашли останки двух молодых солдат. Их фотографии были напечатаны в местной газете. Поразительным оказался ряд совпадений. Обоим по восемнадцать. Оба погибли в Крыму в 1942 году. Наверняка оба были призваны в армию в одно время. И только в Крыму приняли участие в серьёзных боях, один из которых стал для них последним. У обоих замечательные чистые лица. Они взволновали меня, и я перенёс их образы на холст. Саша Дубровин. Ялтинец. Хельмут Баумбах из Германии.

Что Саше и Хельмуту делить на небесах? Они больше не будут хвастать, кто лучше стреляет. У кого больше танков. Там это неинтересно. Остаётся одно - подружиться. Плохо, что для этого пришлось застрелить друг друга. Эти ребята могли дружить и на земле, любить и иметь замечательных детей. Но в угоду гитлеровским безумцам оказались втянуты в смертельную бойню.

Саша знал, за кого и за что идёт воевать. За свою сестричку, маму, всех близких. За этот маленький ялтинский дворик. За страну, в которой всё это находится. За что воевал ефрейтор Баумбах? Какие идеи могут быть выше конкретной человеческой жизни? Думал ли он об этом? Сейчас никто не скажет. Возможно, чувство, подобное моему, испытывал в далёком 1941-м немецкий офицер, всматриваясь в лицо измотанного боями пленного. Это был мой отец. Восемнадцатилетний сержант обречённо ждал своей участи. Не просил о пощаде, не ползал на коленях. Лишь мечтал, чтобы побыстрее всё закончилось. В свои восемнадцать он ощущал себя самым старым, уставшим жителем этой пылающей планеты. Солдат понимал: стремительно наступающим частям вермахта не до пленных.

Офицер молча забрал у конвоира автомат и повёл отца в сторону леса. Выйдя из поля видимости части, он ткнул дулом отцу в спину и остановился. Отец продолжал идти. Автоматная очередь была выпущена в небо...

Немецкий классик Эрих Мария Ремарк в одном из своих произведений описывает эпизод с солдатом Первой мировой, пришедшим в госпиталь проведать тяжелораненого товарища. Он смотрел на умирающего и желал, чтобы все живущие на этой земле заглянули в его огромные, полные желания жить глаза. Война – это самая ужасная нелепость, на которую способно человечество. Мы должны об этом помнить, являясь свидетелями братоубийственной бойни на востоке Украины.