Литературная Газета, 6502 (№ 12/2015) - [49]

Отрывок читался минут сорок. Потом интеллигентная публика не устояла от оваций, а потом с не меньшим блеском, широко, размашисто, не упуская ни одной сочной детали, Леонтьев прочёл Лескова – «Чертогон». Возможно, даже лучше, чем читал Толстого.

Через три или, может быть, четыре недели, во вторник Авангард Леонтьев читал эту же программу в конференц-зале Литературного нашего института, утром. Это был мой эксперимент как педагога. Человек тридцать сидело ребят из моего семинара, и кое-кто прибежал из других, зал был почти под завязку. Я волновался. Сколько раз по разным нужным и ненужным причинам сгоняли мы своё студенчество в этот зал, со стен которого глядели барельефы Блока, Есенина и Маяковского! Здесь, правда, не нашлось места для барельефа Мандельштама, который тоже выступал здесь и читал стихи в последний раз в жизни на публике. И вот пока взрослые «на публике» решали свои карьерные или производственные дела, «выступали» или «делали доклады», наше студенчество – сколько раз я это видел! – играло в задних рядах в морской бой, переписывалось эсэмэсками, спало, уткнувшись в рукав, или читало.

Авангард Николаевич вышел на сцену в той же в мелкую полоску тройке, в костюме, в котором читал в Музее Толстого. Я уже знал, что чуть стилизованный этот костюм, где пиджак казался скорее сюртуком, был сшит для него Славой Зайцевым. Ребята перестали перешёптываться. Я вспомнил из Пушкина, из «Египетских ночей»: «Импровизатор взошли на сцену».

Читал народный артист России знакомые мне тексты, естественно, гениально и не хуже, чем это могли бы сделать народные артисты СССР ещё старого разлива, когда звания давались несколько по другому принципу. Читал здорово! Но дальше произошло то, что меня просто потрясло.

Отзвучал Николай Павлович Романов, молодая публика не хуже, чем просвещённые любители в музее Толстого, отхлопала в ладоши свою благодарность, а дальше я сказал: «Ребята, у нас перерыв минут на десять, можете погулять, выйти, если кому-нибудь надо позвонить. Потом будет Лесков». О, сколько раз я наблюдал этот энергичный лом из конференц-зала, когда объявляли перерыв! Уйти, чтобы не вернуться. И рычи здесь или не рычи декан или ректор, отменить этот исход было невозможно. На этот раз никто и не двинулся, не вышел ни один человек: все терпеливо ждали, пока актёр передохнет.

Собственно, здесь и отыскался повод, чтобы и взглянуть и на репертуар актёра и подумать, как иногда складывается жизнь, посвящённая призванию.

Уже после триумфального – полагаю, для Леонтьева привычного – выступления перед студентами в Литинституте, уже за круглым столом, на кафедре литмастерства, за тем самым столом, за котором беседовали со студентами и посетителями Паустовский и Лидин, мы почти два часа проговорили с Авангардом Николаевичем, перебирая счастливые моменты общего театрального прошлого: я – зритель, он – молодой актёр. Но как много оказалось общего и в нашем давнем юном быте! От коммунальных квартир с полудюжиной столов на общей кухне, до Дома пионеров у него, а у меня, прогульщика, – детского читального зала Библиотеки им. Ленина. Тогда был и такой, на Знаменке, как раз напротив Галереи Шилова.

Я, почти троечник, окончивший школу экстерном, не рискнул поступать в Литературный институт. По моим давним представлениям, надо было быть или гением, или писательским сыном, – ах, уж эти творческие династии! Авангард Николаевич сразу пошёл на конкурс в мхатовскую школу. С невероятной признательностью он говорил о знаменитой студии художественного слова городского Дома пионеров в переулке Стопани и его руководительнице Анне Гавриловне Бовшек. Она ученица Станиславского и Вахтангова, значит есть и поразительный нюх – кто актёр, а кто нет. Это как же нужно ощущать себя в профессии, чтобы признаться, что поступал, ощущая некоторую поддержку! А потом признаться, что на первом курсе по основному предмету, по мастерству, имел лишь четвёрку. Мы оба прекрасно знали, что четвёрка по мастерству на первом – это почти тройка. «Я не сразу въехал в то, что называется этюдом», – это говорит о «своих университетах» народный артист. А я, повинуясь признаку удачи, это слово «этюд» оставляю здесь, потому что сбираюсь покомбинировать с ним в дальнейшем. Но беседа бежит: какой курс замечательный, какие преподаватели – Виктор Монюков и Павел Массальский. Как удивительно разворачивается судьба: ещё вчера возникали трудности с этюдом, но дипломный спектакль – это уже заглавная роль в пьесе Алексея Толстого «Царь Фёдор Иоаннович»[?]

Меня иногда восхищает бесстрашие молодых актёров, тем более что я знаю, как в те, уже неблизкие времена, на мхатовские училищные показы сбегалась вся труппа. Я бы на месте Леонтьева умер от страха только от вида сановного зала. Да ещё играть приходилось пьесу, с которой, собственно, МХАТ и начинался. Не притаилась ли где-нибудь в складках кулис дипломного спектакля легендарная тень Москвина?

Театральные слухи по Москве, да ещё в своей, специфической среде, и в то время распространялись со скоростью нынешнего интернета. Любой театр, даже с переполненной труппой, всегда ищет нового талантливого актёра. Кто-то рассказал, кто-то шепнул – и на следующий просмотр худрук самого востребованного тогда и самого тогда, наверное, перспективного московского театра «Современник» Олег Николаевич Ефремов привёл всю свою уже тогда звёздную труппу. Остаётся воскликнуть: да, было время! В «Современник» молодого актёра тогда могли принять только после голосования именно целой труппой. Современники – они тогда были ещё и соратники.