Литературная Газета, 6474 (№ 31/2014) - [21]

Был пуст простор и ночь беззвёздна,

Лишь женщина прошла с косой.

К каким покосам? Неизвестно.

Я вышел крикнуть ей:

– Постой!..

Валентин Голубев создаёт и широко пользуется системой условно-индикаторных образов: женщина с косой, игольное ушко судьбы, старость – памяти чёрный провал, сад, забывшийся яблоневым сном, стынь седины за оконною ставней[?] Осколками зеркала народного, в которое смотрит мир от века, он творит узоры в поэтическом калейдоскопе. Его лучшие стихи хочется сравнить с удивительными в своей ясной чистоте русскими северными белыми полотенцами с красными, крестами шитыми, птицами.

Обнявшись, в игольное ушко судьбы

Проходим меж туч в ледовитых проломах.

Орнамент брусничной нитью по белому – поди, удивишь этими «украсами»! А ведь, помимо загадочной красоты, тут и терпение, подвижничество – невидимый подвиг, под синичье пенье – против течения жизни. Челнок станка – и челн судьбы. Задумаешься, удивишься. Текстиль – тот же текст, и тот и другой украсить и просто, и очень не просто, особая магия – мера.

Издревле считалось важным защитить те места, где кончались ткань, одежда и начиналось тело человека, жизнь собственно. Так и в стихах начало и конец обыкновенно самые сильные места, самая магия там, в пограничье искусства и жизни. Не отсюда ли такая концентрация смыслов, образов в коротких стихотворениях?

Не суетиться, не спешить,

Отдаться вёсен половодью.

Легко дышать,

Свободно жить,

Бегущих дней схватив поводья.

На зов далёкий:

– Где ты? Жду!

Плыть в ледоходы через реки,

Томиться и познать нужду

Уже в нездешнем человеке.

Это не значит, что более длинные стихотворения менее ясные и магический настой в них слабее. Для мастера любое количество строк не помеха качеству. Впрочем, что за слово «качество» применительно к поэзии...

Книга названа «Возвращение домой». Жизнь – путешествие? С билетом в один конец, напоминают доброхоты, «Науськаны жёнами-стервами, / Наглея в слепом кураже». Это о земном, о том самом притяжении практической, слишком практической мудрости. В такое ли возвращение верит поэт, если он, хотя бы и умозрительно, в юности покинул дом, как и подобает от века мужчине, чтобы в подвижничестве познать себя, мир, Бога и героем возвратиться домой? Какие подвиги воспевает Валентин Голубев, казалось бы, в книге о них ни слова? И всё же есть, поэт говорит: человеку доступно преображение.

Самой, что ни есть суровой нитью

Я к земле пришит в заботах грешных

О куске и крове…

Он говорит о суровой нити, но и я бы недосказал нечто важное, касающееся сокровенного мира поэта Валентина Голубева, если бы не заметил, что его тканые узоры-строки проступают и в резных наличниках дома, и в оружейной филигранной орнаментике меча и щита, с которым или на котором русский герой возвращается домой. А заметить это мне помогает символическое, зрелищное слово поэта.

Теги: Валентин Голубев , Возвращение домой

Блаженны кроткие

К девяностолетию Анатолия Алексина

"К несчастью, не все ещё знают, какой это важный инструмент - кларнет. Именно он начинает Пятую симфонию Чайковского!" Так рассуждает героиня повести Анатолия Алексина «Мой брат играет на кларнете». Так можно было бы сказать и о самом писателе.

«Очень правильные книги, очень правильные люди», «эти книги воспитывали настоящего советского человека», «замечательный писатель, зачитывала до дыр», «это настоящая литература», «читалось хорошо, я даже плакала местами», «единственный советский писатель, который собирает в Израиле полные клубы читателей» – так отвечали мне преданные поклонники Алексина, сохранившие тёплые воспоминания о его книгах на десятилетия. И, что греха таить, среди них преобладали поклонницы. «Перечитайте «Безумную Евдокию»! – советовала мне одна. – В ней весь наш сегодняшний мир. Алексинские Оленьки повсюду. Мало того, теперь это большинство наших детей».

Даже если с этим не соглашаться, трудно не признать, что Алексину удалось предвосхитить ту особенную нервность в отношениях между родителями и детьми, которая в былые годы давала о себе знать, а сейчас всё чаще принимает характер открытый и иногда гипертрофированный. Он писал о тихом, малоприметном постороннему глазу семейном деспотизме, о личной ответственности, о справедливости и предательстве. И если в былые времена в его повествовании явно брезжила надежда, то в книге рассказов «Чёртово колесо», вышедшей в этом году, её уже очень мало[?]

Алексин – писатель-кларнет: не все знают, какой он важный, но многие любят его чистый звук, и именно он начинает некоторые важные темы. В поле его зрения всегда присутствуют кроткие. Безобидные и безотказные. Жертвенные и скромные. Альтруисты. Не так уж многие их заметят и захотят воспеть: иногда этому мешает гордость, иногда – стыдливость. Алексин же увидит в них главное. Он очень хорошо умеет отличать альтруизм деспотический от истинно тёплого душевного света. И хотя его кротким и мужественным героям обычно в жизни не везёт – да им почти всегда не везёт! – он высветит их не ярким лучом софитов, а уютным домашним светом настольной лампы. Его кротких героев всегда жалко. И в этом их сила. Их предают в книге – но, возможно, устыдимся предать мы. Или нас. Почему бы не поверить в это.