Литературная Газета, 6461 (№ 18/2014) - [17]

Парамонов из кармана

пачку «Мальборо» достал.

Закурили. И теперь уж

мы товарищи уже.

«Значит, вы из Ленинграда?

Знаете, а я там был.

В сорок первом я на фронте

оказался, вот так-так». –

«Было мне шесть лет в ту пору, –

отвечаю я ему. –

Я блокаду Ленинграда

помню очень хорошо».

Почему-то Парамонов

зорко глянул на меня

и сказал, что Павловск помнит,

помнит Царское Село.

«Вы на Ленинградском фронте

воевали?» – я спросил.

И замялся Парамонов,

сигарету закурил:

«Да, на Ленинградском фронте

я когда-то воевал».

Потемнело в узких окнах,

загорелись фонари.

В ресторан входили люди,

музыкант играл, играл.

Замолчал мой Парамонов,

поглядел на потолок.

И я понял, понял, понял –

он не с теми воевал!

Парамонов – воин рейха,

он немецкий офицер.

И когда я догадался,

он мне «Мальборо» поднёс.

Затянувшись сигаретой,

я не стал его корить.

Мы допили свой графинчик,

не простившись, разошлись.

А тапёр играл, как прежде,

напевая про себя,

то «Лили Марлен» печально,

то «Священную войну».

СТАНЦИЯ

Темно, одиноко на этой дороге,

и ели стоят, точно единороги,

качает фонарь неприглядный огонь,

и тянется враз к сигарете ладонь.

И кто-то у станции ходит по шпалам,

давно уж я не был пустым и усталым,

забрёл я сюда. А зачем? Почему?

Когда-нибудь это я точно пойму.

Грохочет во мраке лесов электричка,

в руках зажигается первая спичка,

закурим, товарищ, закурим, беглец,

вот станция, значит – конец. Наконец.

ШАХМАТОВО

                          Памяти Станислава Лесневского

Шахматово. Узкая дорога

под навесами еловых лап.

Надо подождать ещё немного –

час, а может, полчаса хотя б.

Просто посмотреть на это небо,

просто в эти дали заглянуть,

и потом, как это ни нелепо,

блоковского воздуха глотнуть.

Вот под вечер алой полосою

слепо разливается заря,

дождик сеется струёй косою,

каплями огнистыми горя.

Всё, как было. Всё, как есть и будет.

Лишь тебя здесь будет не хватать.

Душу птица певчая разбудит,

память станет в облаках мерцать.

Ты сольёшься с этою землёю,

с этим небом, ельником, кустом,

и тебя каймою золотою

обовьёт за неземным мостом.

ЖАСМИН У ВЕРАНДЫ

Блаженная веранда в мае,

уже расцвёл большой жасмин.

О, как его я понимаю –

и он один, и я один.

В весенней сутолоке нежной

он источает аромат –

такой всесильный, безутешный,

и я ему безмерно рад.

Он доживает до июня,

он облетает и томит,

в печальном свете полнолунья

он не простит своих обид.

Но вот – июль, и ветки голы,

и листья тянутся к земле.

К чему ему мои глаголы?

Он угасает в поздней мгле.

Прощай, жасмин, до воскресенья

по новой – в будущем году.

Жасмин – какое потрясенье

у бедной жизни на ходу.

* * *

Когда приходит ночь ко мне

от Флориана, от Сан-Марко,

и на зауженной стене

вдруг возникает та помарка.

Я вижу только – это ты

в своём пальто, в ботинках старых…

На фоне этой темноты

ещё покой теней усталых.

Ты говоришь: «Давай, пойдём,

поговорим и всласть покурим».

И мы выходим под дождём

их тесноты отельных тюрем.

Идём мы к морю и глядим,

как волны катятся устало,

и плещет утра серафим,

и всё же этого нам мало.

Вернёмся, что ли, и тогда

ты мне протягиваешь руку

через минувшие года

и через будущего муку.

На Лаврушинском

Когда я позвонил в те двери,

они открылись в тот же миг,

и я увидел в самом деле,

как он прекрасен и велик.

Была распахана рубаха,

и галстук сполз до живота,

но был хозяин не неряха,

а просто гений – простота.

Он пригласил меня, спросивши:

«Откуда вы? Кто вы такой?»

Его жилище было выше

всей панорамы городской.

Романа рукопись расправил

и заварил клубничный чай,

и против всех расхожих правил

заметил, будто невзначай.

«Ну что, дружок, ведь это дело

не хуже и не лучше нас,

оно, быть может, повелело

и нам взобраться на Парнас.

Но тот Парнас повыше крыши,

где птицы, трубы, облака,

и на чердак окно открывши,

нам, знать, дорога далека».

* * *

Он проехал в «мерседесе» мимо,

я его почти что не узнал,

он покрылся новой коркой грима,

постарел, как истый аксакал.

А, бывало, мы его встречали

в том полуподвале, в том кафе,

где он громыхал вовсю речами,

кепку прислонивши к голове.

Вот и вышел в люди он исправно,

стал начальством посреди своих,

только это всё же полуправда,

так как он нисколько не затих.

И теперь он врёт напропалую,

рвёт рубаху, нагнетает стиль,

я его нисколько не ревную,

потому что жизнь его – утиль.

РЕПРОДУКТОР

На шестипалубной громаде «Совсоюз»

Я плыл мимо Хоккайдо до Камчатки,

И репродуктор – чёрный златоуст

Вещал мне от заката до зарядки.

Сначала были «мьюзик ю-эс-эй»,

Из Ватикана сумрачная месса,

И новости планеты нашей всей –

Политики и спорта, и прогресса.

И марши перестроенных полков,

И выкрики Фиделя с дальней Кубы,

И рок-н-роллы буйных сопляков,

И сдержанных оркестров дрожь и трубы.

Смерть Луговского, сведенья метро,

Салонов музыкальных расписанья,

Тут репродуктор замолкал мертво,

И одевался я в одно касанье.

И с палубы глядел на океан

В пустую даль, где будущее крылось,

И водных струй играющий орган

Озвучивал всеокеанский клирос