Пойдём же вдоль рая, вдоль ада...
ВСТРЕЧА
Его я встретил возле магазина,
в худом пальто, в разбитых башмаках,
и было видно - всё ему едино,
он до затылка нищетой пропах.
Он был известен, и его ценили,
но сам он опустился до конца
в посёлке этом, там, где жили-были,
он жил во Имя Сына и Отца.
А он объездил дальние пределы,
его любили Лондон и Париж,
и всё-таки он здесь сидел без дела,
он подошёл: "Ну, что ты говоришь?"
«Я – ничего. А ты как поживаешь?» –
«Покуда жив, всё это ничего». –
«Меня домой к себе не приглашаешь?» –
«Не приглашаю. Только и всего».
Седой, в полурасстёгнутом костюме
к забору прислонился, закурил,
и по лицу прошли следы безумий,
он дверь за жизнью плотно затворил.
А некогда он был большим поэтом,
лауреатом, был богемный вождь,
но он теперь не вспоминал об этом,
и на него стекал всесильный дождь.
Он стал немоден, как плохая рифма,
и невезуч, как шестистопный ямб,
жил, как умел, нелепо на разрыв, но
остался лишь в сиянье старых ламп.
* * *
Летний дождь за балконом,
светлый сумрак в огне,
под закатом калёным,
с небом наедине,
с деревянной скамейкой
во дворе проходном,
и последней копейкой
в «Гастрономе» родном.
С позабытой могилой
и венком у креста,
и мелодией милой,
что слетает с листа.
Звук стихает, темнеет
и летит на закат,
ливень всё сатанеет,
свет идёт на распад.
Только вечная память
и слепая слеза
могут тронуть и ранить,
как ночная гроза.
ЗАВОДЫ
Токарный ДИП и фрезерный «Вест Вуд».
Завод «Вперёд» припоминаю снова.
Работал год, окончил институт
и перешёл потом на «Котлякова».
Механик цеха, где червячный вал
вращал косые зубья шестерёнок,
я план в конце квартала выдавал,
станки оберегая от поломок.
Горячим маслом веяло в лицо,
и стружка налипала на халаты[?]
Так день за днём со всем заподлицо
и жил я от аванса до зарплаты.
В столовой ежедневные борщи,
в каптёрке – спирт, что промывает оси.
Лакуны на металле и свищи,
всегда нехватка в медном купоросе
моей заботой были. Я хотел
закрыть наряды «к первому» прилично,
их относил в финансовый отдел
и матерился – если что – привычно.
Вот так и жить бы двадцать, сорок лет,
и делать то, что знаю, что умею.
Ну почему я возвратил билет,
работу променял на ахинею?
Какая дурь сменила мой завод,
какая философия дурная,
ещё гудок меня во сне зовёт,
прибавочную стоимость вещая.
* * *
Памяти Н.С.
На устричной отмели рая
с тобой мы сойдёмся вдвоём,
от встречи такой обмирая,
скажу я, что было потом.
Что было – то было, полжизни
прошло без тебя в тех краях,
и хватит твоей укоризны,
чтоб это рассыпалось в прах.
Откуда же ты появилась?
Ты лучше и краше, умней,
твоя ненаглядная милость
глядит из-за этих камней.
Останься, останься, останься,
помедли и не уходи,
в каком-то невиданном трансе
прошли неземные дожди.
А что я скажу? Но покуда,
покуда ты точно со мной,
я медлю в предчувствии чуда
и жизни не мыслю иной.
Пойдём же вдоль рая, вдоль ада,
пока наша вечность цела,
какая благая прохлада
глядит поутру в зеркала.
РЕКОРД
Темнокожий бегун,
в майке из ю-эс-эй,
состоящей из струн,
всех на свете быстрей,
совмещающий старт,
бег и финиш в одно,
поднимающий над
звёздное полотно,
выбегающий из
олимпийских секунд,
словно паспорт без виз,
твой нагрудный лоскут
проштампуют сейчас
твой рекорд мировой,
ты велик без прикрас
возле стометровой.
Заорёт стадион,
Пискнет секундомер,
Обрывает разгон
«Одиссеи» Гомер.
«РУССКИЙ САМОВАР»
Краснокожий, как индеец,
узкий, полутёмный зал…
Вот у бара в тёртом блейзере
старый вялый человек.
Полупьян, но твёрдо держится,
и стакан «Кровавой Мери»
у него дрожит в руке.
Он уходит в дальний угол,
приглашает и меня.
Я сажусь к нему за столик
и заказываю водку.
«Познакомимся, – он грустно
и устало говорит, –
Парамонов». – «Я читал вас». –
«Как надолго вы в Нью-Йорке?» –
«Так, на две, на три недели», –
отвечаю я ему.
Поправляя смятый галстук,
кличет он официанта:
«Нам «Пожарские» котлеты…
Угощайтесь – я плачу». –
«Как вас звать?» – «Меня? Сергеем.
Ну, а вас?» – «А я Евгений».
И бежит наша беседа
потихоньку, кое-как.
«Я живу с сорок шестого
здесь, в Нью-Йорке.
Тошно здесь.
Как в совдепии живётся?»
Отвечаю: «Ничего».
И приносят нам котлеты,
мы довольны, мы пьяны.
Вот играет на рояле
неизвестный мне тапёр,
под «Прощание славянки»
выпиваем мы ещё.
