Литературная Газета, 6439 (№ 46/2013) - [45]

– А вообще любил Михаил Александрович пофилософствовать? Кого из философов прошлого цитировал?

– Философствовать он обычно не любил, любил конкретные разговоры на конкретные темы. Абстрактное философствование его мало интересовало. Цитировал настоящих, «суровых» философов, типа Цицерона, Сократа, которых можно назвать просто – мудрецы. Эти люди знали жизнь, а не просто теоретизировали на философские темы.

– Известно, что Шолохов любил стихи Дон-Аминадо (А.П. Шполянский). Как он познакомился с ними? Когда? Читал ли наизусть?

– Когда познакомился с ними, не знаю, но то, что читал наизусть, это да, правда, редко. По-моему, в 1935 году он был за границей и оттуда привёз эту книжку, мы ею зачитывались. Примерно в середине этой книги несколько страниц были аккуратно вырезаны. Темы стихов, казалось бы, не великие, но стихи чем-то нравились. Вроде автор и серьёзно писал, но так легко и хорошо их подавал, и часто с юмором… Не знаю, я его тоже очень люблю. Сейчас у меня два или три его сборничка есть.

– Когда Михаил Александрович почувствовал, что со здоровьем становится всё хуже и хуже, о какой части своего архива, своих рукописей он позаботился прежде всего?

– Да ни о чём не позаботился. Жёг – да, много чего. А о какой части своего архива заботился…

Я даже затрудняюсь сказать, был ли у него архив как таковой после войны. Были у него в ящиках стола в большом кабинете разрозненные страницы, подборки страниц по десять-двенадцать, рукописные чаще всего. А сказать, что у него был архив, что он собирал, складывал что-то – этого не было. Удивительно равнодушно он относился к своим рукописям! Мать вспоминала, что поначалу он всего этого даже стеснялся. Когда она собирала, он даже говорил ей: «Да что ты делаешь! Потом кто-нибудь из ребят узнает, скажет: «Во Шолохов, смотри, как ценит сам себя! Собирает архив!» А когда начали обвинять его во всех смертных грехах, он с матерью согласился. Она сначала переписывала всё от руки, потом перепечатывала, собирала, прятала. И тут уж он не возражал, даже помогал. Жалко, что всё это во время войны пропало. И как пропало! Тоже ведь загадка.

Был сбит большой хороший ящик. Надеялся, что вывезут вместе с архивом НКВД. В ящике была рукопись второй книги «Поднятой целины», рукописи рассказов, части «Тихого Дона», переписка творческая, письма, в том числе письма Сталина. Уезжая в эвакуацию, два ящика – один с домашними вещами, а другой с архивом – закопали в сарае. Когда в июле 1942-го немцев погнали от Ростова, мы приехали в Вёшки, «на разведку» – можно ли уже возвращаться домой. А через несколько дней начались бомбёжки. К дому подъехала грузовая машина с начальником НКВД и работником райкома, сказали, что везут архивы в безопасное место, и предложили отцу отвезти и его архив. Он отдал им этот ящик, не спросив даже расписки – кто взял, куда повезут…

Говорили, что в машину попала бомба. Допускаю. Листы разлетелись, и солдаты пускали их на курево. Вполне возможно. А библиотеку больше растянули здесь, в Вёшках. Некоторые книги потом находили по хуторам.

Маршрут движения машины можно было восстановить до деталей, потому что оставалось много ещё живых людей, которые знали это досконально. Но никого это тогда не интересовало. Да и не до того было. Всё пропало, а жаль.

– Рассказывал Михаил Александрович когда-либо о самых напряжённых моментах его жизни: о встречах со Сталиным, о заседании комиссии Политбюро по авторству «Тихого Дона», о трудном кружном пути вместе с бывшим чекистом Погореловым в Москву и других?

– Да, рассказывал. Часто вспоминал различные эпизоды. А вот заседание комиссии по авторству «Тихого Дона» не вспоминал, такого я не помню. Во всяком случае, при мне. О поездке с Погореловым в Москву – очень часто. И вспоминал он об этом не как о самых напряжённых моментах его жизни, а как о чём-то рядовом, для того времени обычном.

– Кто в наибольшей мере отравлял Шолохову-писателю жизнь? Правы те, кто считает, что это – Солженицын?

– Нет, не правы совершенно. Я как сейчас помню, отец хорошо отзывался об «Иване Денисовиче…», о «Матрёнином дворе». И вот когда вышел этот бред, изданный в Париже с его предисловием, отец узнал, что вышла книжка такая. Сам он её, конечно, не читал.

Помню, Константин Прийма начал ему рассказывать, что, мол, в Париже вышла такая книжка, а Прийма был не лишён пафоса, рассказывал с возмущением. Отец слушал, слушал, потом у Приймы спросил: «И чего этому чудаку надо?» И всё. Вот весь его отзыв о Солженицыне.

– Известны отзывы о «Тихом Доне» казаков-эмигрантов. Как Михаил Александрович относился к ним и к их отзывам?

– Он с уважением относился к Каледину, Краснову, ко многим другим, рядовым того периода. Он лично знаком был с бывшим жителем станицы Клетской Н.А. Келиным, врачом, проживавшим в Чехо­словакии. Они встречались несколько раз, и видно было, что отцу приятно, что его знают оказавшиеся за рубежом русские люди, казаки. Его волновали письма эмигрантов с высокой оценкой «Тихого Дона». То, что они, очевидцы и участники событий, оценили правдивость написанного, узнавали в героях книги самих себя, свои мысли и чувства (например, письмо из Болгарии П. Кудинова, который называл «Тихий Дон» «казачьей Библией»).