Литературная Газета, 6439 (№ 46/2013) - [44]

А потом, во время войны, он как-то тесно сдружился с Кириллом Потаповым – это был редактор «Правды» по отделу литературы и искусства, который одно время даже называл себя «адъютантом Шолохова». Через этого Потапова отец завёл тесный контакт с одним букинистом, который работал в букинистическом магазине на Кузнецком, и с кем-то ещё из библиотеки им. Ленина. Библиотека, Ленинка, некоторые вещи на руки не выдавала, а Кирилл Потапов привозил книги отцу. Их было много, таких книг с библиотечным штемпелем, они потом возвращались.

А вот архивы, которые были необходимы ему для «Они сражались за Родину», оставались и для него закрытыми. Писать о фактах, о военных операциях, не зная всех перипетий, он не мог и страдал от этого.

– Кажется, Михаил Александрович Шолохов вовремя понял, что учиться ему в московской писательской среде «опасно» – можно стать «как все». Как отзывался он о столичных литераторах, о тех же писателях из литературной группы «Молодая гвардия», об их творчестве и личных качествах?

– Знаете, я сейчас всё больше и больше убеждаюсь, что он если и говорил об этом когда-то, то очень кратко. Он всю эту среду недолюбливал и всегда говорил о них как о конъюнктурщиках, интриганах. Оно и действительно так. Начиная с Горького, а может быть, и раньше, идёт какой-то странный процесс. Вот группируются писатели, «оседлают» какую-то идею свою и ради этой идеи могут и ругаться, и драться, и сажать друг друга в тюрьму – вплоть до физического уничтожения. Ему эта московская писательская среда претила, и я её тоже не воспринимаю. Потому что кто бы из них ни приходил к отцу, разговоры сводились к тому, что, мол, какую сторону вы займёте в этой борьбе. Займите, пожалуйста, нашу. Вот и всё.

Отец это не принимал, никогда не хвалил кого-то и не порицал. Он считал, что наш читатель сам оценит то или другое произведение и его автора.

– Из каких источников (кроме своего окружения) он черпал знания истории, нравов, бытовых отношений, образного языка, пословиц, поговорок и песен казаков?

– Если иметь в виду самое широкое окружение вообще, то есть с кем ему приходилось встречаться, то, конечно, черпал в этом окружении. А в основном раньше, я думаю, многое узнал от самих казаков. Они и о тяготах своих с юмором могли всё изложить. Это же хорошая была черта казачья – улыбнуться в любом случае. Да ещё все эти присказки[?] Как даст-даст, всё к месту и с тактом, хотя в то же время порой почти до развязности доходит! Это, конечно, основной его источник был. Хорошо знал записи казачьих песен Листопадова. А так, и Брокгауз был, и Даль был, словарь пословиц и поговорок – наверное, ещё и оттуда. Но заимствований прямых он не любил очень.

– Обращался ли Михаил Александрович в разговоре к текстам своих книг? Цитировал ли их фрагменты наизусть?

– Это очень редко. Как-то ехали из Миллерова домой, в Вёшки, весна была, остановишься, перепела с обеих сторон дороги, стрепета. Асфальта ещё не было. От Каргина на бугры поднимаешься и смотришь, небо в сеточку от гусей – огромные стаи. И, когда уже выезжали на базковский бугор, как сейчас помню, он спросил: «Ну как, щиплет глаза?» Я говорю: «Конечно, щиплет». И потом уже в «Тихом Доне» я прочитал, как Пантелей Прокофьевич спрашивает Григория примерно в такой же ситуации: «Ну как, щиплет глаза?»

А так, чтобы сам себя он пространно цитировал, этого я не помню.

– Михаил Александрович следил за литературной жизнью в стране и за рубежом? Читал современных авторов? Быстро ли он читал?

– Читал очень быстро. Ещё это объясняется тем, что читал, «пробегая» страницы. Но даже когда читал подряд, заинтересованно, всё равно очень быстро читал. Современных ему авторов читал, к примеру, Твардовского, Симонова... Абрамова, Белова, Астафьева, Распутина – всю эту когорту он с удовольствием читал, перечитывал, хвалил. Их потом «деревенщиками» стали называть, кое-кто даже с чувством какого-то превосходства, что ли. Да уж…

– Кого из писателей XIX, XX веков он выделял из общего ряда, а кого, наоборот, недолюбливал?

– Вот не знаю, как сказать помягче, но недолюбливал он сатириков. Даже о Гоголе часто отзывался не очень лестно. Салтыкова-Щедрина недолюбливал. Между прочим, понять его можно. Не любил он, как бы это сказать, «черноту». А у Гоголя и Салтыкова можно встретить такие места, что в них ничего, кроме чёрного. Темнота и беспросветность. Он часто вспоминал Пушкина: «Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви».

А однажды в разговоре на эту тему, поглядывая то на меня, то на присутствовавших мать и брата, медленно, как-то задумчиво и, я бы сказал, грустно, тихим голосом прочёл стихотворение (он много стихотворений помнил):

О, нет, не всякому дано

Святое право обличенья!

Кто не взрастил в себе зерно

Любви живой и отреченья,

И бесполезно и смешно

На мир его ожесточенье.

Гораздо позже я узнал, что это – Плещеев.

Хотя отец и не очень любил разговоров на эту тему, не раз он мне говорил о «чёрных» писателях и о «светлых». Мне эту проблему тогда было не так-то легко решить. Нас ведь ещё в школе лишили возможности знакомиться со многими трудами русских философов. Отец говорил, что он от одних только «…ских» (Данилевский, Киреевский, Ключевский, Флоренский) столько набрался! Здесь богатство русской мысли, здесь – Россия. И действительно, какие люди! Какие мыслители, боже мой! Лишили нас этого всего, а с ними нам всё яснее было бы. И жизнь в России сейчас, уверен, была бы совсем другой – и более устроенной, более богатой и справедливой и, может быть, даже прекрасной.