Литературная Газета, 6433 (№ 40/2013) - [34]

Мамина свекровь настаивала на аборте. Веский довод: для полноценного воспитания в семье достаточно одного чада (моему старшему брату шёл девятый год). Образцовый пример: папа - единственный у них ребёнок. Но вопреки настояниям свекрови, грозящим затвердеть каменным цветком-пугалом в оранжерее семейной традиции, мама, заручившись папиной поддержкой, помогла мне прорваться[?] Спелёнутый комочек привезли из роддома на санях по блекнущей белизне мартовского снега-обмылка и обтаяльника в отчий дом. Снег молчит, пока у него нет собеседников. Как только они – идущие, бегущие, едущие – появляются, он начинает говорить. Мы слышим эту снежную речь, но не понимаем её, принимая за какой-то скрип. А снег после каждого такого общения хранит, пока не растает, память о нас – след на снегу. Кто мы для снега? Кто мы для мира, в который однажды откуда-то проникаем, выпадаем маленькими снежинками, чтобы через мгновение растаять, испариться, исчезнуть куда-то? Перед тем, как зайти с заснеженной улицы домой, мы тщательно обметаем обувь и одежду от снега, стряхиваем его с воротника и шапки. Но всё равно какие-то, наверное, самые любопытные снежинки остаются, ловко и хитро спрятавшись от веника и отряски, и проникают в наше тёплое жилище, а через мгновение тают, превращаясь в бисеринки-капельки, а ещё через миг исчезают, зачастую впитываясь в половую тряпку – блюстительницу порядка в доме или высыхая прямо на повешенной одежде. Снег плачет? Отчего? Одна из наших любимых зимних забав – лепить из снега подобие всяческой живности, а прежде всего себе подобных снеговиков и снегурочек. Зачем?

Папа, брат и я сидим в кузове медленно ползущей в сторону кладбища машины и молчим. От колёс на декабрьском снегу – след, но я его не вижу и ничего не замечаю вокруг, кроме покачивающегося в такт движению грузовика гроба. Заснеженное кладбище… Я стал в тот день какой-то оглоблей в сугробе, одеревеневшей и бесполезной, беспомощной и не присоединённой ни к чему. «Я люблю тебя, мама». Вдруг резко проявилось в кладбищенской пустоте болезненно неискупимое значение этих простых слов, никогда не произносимых мною при маминой жизни. Я и спасибо-то ей не говорил. Воспринимал всё ежесекундно творимое ею добро как само собою разумеющееся. Целовал её в щёку, точнее чмокал, обозначал прикосновение губами как-то механически, отстранённо, почти отчуждённо, с дежурным, роботоподобным декламированием: «Дорогая мама! Поздравляю тебя…» два раза в год, 8 марта и в день её рождения. А искренне, по-человечески, по-сыновьи – только сейчас, наклоняясь над гробом, ошеломлённый холодом бездыханного лица, в котором губы искали иступлённо, но уже не могли найти не оценённого, не сбережённого, навсегда потерянного мною сокровенного тепла. Меня деликатно отделили, отвели от гроба, нахлобучили на мою голову шапку, а на него – крышку… И уже кто-то другой, не я, каким чувствовал себя раньше, но вроде бы моими руками бросил горсть мёрзлой суглинной земли на спущенный в чёрно-рыжую яму на белых полотенцах заколоченный, обёрнутый красной материей с чёрной окантовкой ящик. Почему я был таким «мёрзлым» по отношению к маме в ответ на её постоянную греющую меня заботу? К стыду своему я не помню маму отдыхающую. Утром, встав раньше всех, накормив нас завтраком, спешила на работу. Придя с работы, варила, солила, жарила, парила, стряпала, пекла, мыла, мела, пылесосила, чинила, штопала, кроила, шила, огородничала, садовничала, стирала… Нет, наверное, в русском языке глагола, обозначающего разновидности труда, неприменимого к маминым заботам-хлопотам. Благодаря маме в меня вошло и с величайшим удовольствием переварилось реально осязаемое понимание выражения «Пальчики оближешь». Но не только пирогами, а буквально всем была красна мамина изба. Всю свою одежду – платья, блузки, костюмы, даже пальто – мама кроила и шила сама. Обшивала она и нас, особенно, когда мы с братом ещё ходили под стол пешком. Позже в нашем гардеробе стало сосед­ствовать с маминым и покупное. Но мамино было удобнее, мягче, как будто ласково обнимало и оберегало нас. А сад и огород, который по вмещению выращиваемых на нём разносолов вполне соответствовал раздольно-русскому многозначному именованию «поле»?! Чего там только ни росло… Не было лишь сорняков, как ни рвались они на грядки. До всего доходили мамины руки. А грандиозное еженедельное субботнее событие, когда мылилась, пенилась, струилась, выжималась, крахмалилась мамина стирка?! И в ленивой сторонке от этого – я, вместо помощи маме норовящий отлынить даже от самых простейших домашних дел… Снег молчит и лишь слегка как-то особенно зябко и неуютно поскрипывает, принимая на себя, как вину, мой след, ведущий к погосту…

Самое первое моё ощущение себя в мире и мира вокруг: белый, хрустящий снег внизу, чёрное ночное звёздное небо вверху и тёплое, согревающее дыхание вблизи, исходящее от лица человека, несущего тихий свёрток через поле-огород. Этот человек – моя мама. Она несёт меня в баню. Там, помнится, как продолжение неба и снега, чёрный закопчённый потолок с едва мерцающей запотевшей лампочкой-звёздочкой. Засаженный, но добела отскобленный полок, где, бережно выпростав из тряпичной обмотки, на белоснежную простынку кладут моё крохотное тельце нежные, ласковые и умелые мамины руки. Заботливо тёплая, мягко щекочущая, нежно ласкающая, как продолжение маминых рук, льётся тихоструйная вода, и ни с чем не сравнимое упоительное ощущение чистоты охватывает всё моё только-только начинающее жить существо… С каждым годом нестерпимо явственнее и глубже сладко-горькое понимание того, что если и есть счастье на этом свете, то оно неотделимо от