Литературная Газета, 6429 (№ 36/2013) - [37]

и всей грустью

твоих глаз.

Перевела Ирина Косенко

Дина КАЦУРИ

ИСКУССТВОВЕДУ

И кто тебе сказал,

Что тебе дано это право,

В целях филологического порядка и только,

Вооружившись ланцетом, щипцами, 

бинтами и

хлороформом,

на стол операционный укладывать

Наши слова,

Слова наши кровные,

Им чрево вскрывать,

Вынимать из них внутренность,

Копаться в надрезах,

Прямых, поперечных и наискось,

Кровавить в руках своих

Имена и эпитеты,

Точки и скобочки.

И кто тебе сказал,

Что тебе дано это право,

Ставить диагнозы

Нашим мыслям заветным,

Нашей страсти по жизни

И идейному нашему качеству.

Ты должен был знать,

Что мы не этим самым подобные,

Кто между ранним и поздним ужином

Убивает мозг отмирающий,

Стараясь выродить строчечку

Поэмы

В духе, тобою предписанном,

По тобою написанным правилам. 

Ещё ты должен был знать,

Что нам ни к чему совсем

Твои филолога выкладки

И грамматиста инструкции.

Нам чужды поиски верного

Единого

Слова значения

Со всеми намёками, подтекстами и метафорами.

Абстракция, что воспевается,

Омрачает наши намеренья

И увечит чувств извержение. 

Перевела Виктория Челпан

Теги: Кипр , современная поэзия

Без скуки и отвращения

Когда-то, характеризуя состояние современной ему изящной словесности, М.Е. Салтыков-Щедрин написал: "Совершенное отсутствие содержания и полное бесплодие, прикрываемое благородными чувствами. Над всем этим царит беспримерная бесталанность и неслыханнейшая бедность миросозерцания" . Можно, конечно, состроить кислую многозначительную физиономию, но лучше всё же задаться вопросом: а мы-то, сегодняшние, чего хотим от нашей несчастной литературы? Какой желали бы её видеть? Нам-то чего не хватает? Что ж, никто, наверное, не станет спорить, что хорошая литература должна создаваться при помощи хорошего языка, то есть обильного запаса слов, расставленных красиво и точно.

Вряд ли кто-нибудь возразит, что хорошей литературе надлежит быть интересной, что связано не с занимательностью только, но с наблюдательностью и знанием жизни, с умением при помощи этих качеств создавать на бумаге жизненные модели. При этом модели не рутинные, но чем-нибудь замечательные, заострённые, яркие хотя бы в одном проявлении. И проявление это вовсе не обязательно должно отзываться шаблоном.

Едва ли кто-то не согласится, что описание частностей само по себе малоинтересно и никому особенно не нужно, если только эти частности не связаны с целым. Под целым же, конечно, следует понимать не местечковые проблемы, а Нечто, если и не объясняющее всё вообще, то по крайней мере дающее понять, что жизнь - это не только финансовые потоки в тех или иных своих проявлениях.

Хотелось бы также поменьше натурализма и побольше тех самых благородных чувств, коловших глаза критикам XIX века и называемых Салтыковым-Щедриным «самым сильнодействующим ядом нашей литературы». Но именно благородных чувств, а не слюнявости и слащавости, и без того щедро отравляющих современную словесность.

Итак, все, скорее всего, понимают, из чего должна слагаться хорошая литература. А между тем именно хорошей литературы у нас и не получается. И ведь речь не идёт о высших достижениях! Куда подевались романы, которые хотя бы не скучно было читать? А романы, где бы герой, как говаривала графиня Анна Федотовна Томская из «Пиковой дамы», «не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел»? И если в XIX веке над писателями, доказывавшими, что порок и в шелках порок, а добродетель, как ты её ни поворачивай, всё добродетель, смеялись, то нам, пожалуй, впору взывать к таким писателям. Чтобы те явились и развёрнутыми картинами нормальной человеческой жизни прочистили бы общественное сознание.

Среди тех, кого подвергал острой критике М.Е. Салтыков-Щедрин, был и Александр Константинович Шеллер-Михайлов, «чернорабочий» русской журналистики и литературы, как его называли впоследствии. Честный труженик, всего себя отдавший Русскому Слову, Шеллер создал около ста произведений, среди которых и стихи, и статьи, и рассказы, и около тридцати романов. Это был тот человеческий тип, что почти исчез в эпоху потребления – человек мечты, человек идеи.

Шеллер не совершил переворота в литературе, не сказал в ней нового слова, не предложил собственной философии. Возможно, поэтому о Шеллере написано не так уж много. А серьёзных трудов, посвящённых анализу творчества писателя, и вовсе не существует. А между тем даже названия шеллеровских произведений могли бы стать предметом научного исследования. Чего стоят хотя бы «Вешние воды», «Господа Обносковы», «Над обрывом» и т.д., отсылающие к Тургеневу, Салтыкову-Щедрину, Гончарову. Можно ли в данном случае говорить об интертекстуальности? И каково место творчества Шеллера в этой перекличке названий?

Так, например, использование в заглавии слова «господа» в сочетании с фамилией или любыми другими обобщающими наименованиями указывает на то, что речь в произведении пойдёт о группе людей, объединённых некими качествами или обстоятельствами. Действительно, и Шеллер-Михайлов, и Салтыков-Щедрин представляют читателю семейства, причём семейства довольно противные, отравляющие жизнь окружающим.