Литературная Газета, 6397 (№ 51/2012) - [22]

Льда, тьмы, пустоты - значимых веществ новейшей словесности - в 12-м году было меньше, чем в 11-м, когда русский модерн перешёл в наступление. А. Иличевский не отказался от прошлогодних собеседований со смертью ("Математик"), но в романе "Анархисты" энергия диалогов, подчёркивающих интерес к объективному миру, значительно выше. У Ю. Козлова была "Почтовая рыба", представившая один из вариантов апокалипсиса, случившегося в голове чиновника. Теперь в романе "SВОбоДА" читаем о близкой смене правящей элиты. Лёд заметно подтаял.

Не стоит бояться усиления энтропии и в явлении офисной прозы, когда текст приспосабливается к запросам уставшего работника, продолжающего по традиции считать себя интеллигентом. В стеклянном здании вся вселенная видится отражением твоих комплексов и желаний. Предсказуем офисный фарс - роман С. Минаева "Москва, я не люблю тебя": в сюжете об испытании москвичей валютным миллионом открывается ключевой образ произведения - циничный оазис наживы и удовольствий, презирающий "нищебродов". Неожиданно появился офисный триллер в исполнении А. Иванова - роман "Комьюнити": по сетевому сообществу расползается чума, уничтожающая не файлы, а хипстеров и IT-менеджеров. Теперь у нас есть и офисная притча - роман И. Бояшова "Эдем": молодой мужчина в дорогом костюме заперт в садовом раю и быстро превращается в пародийного Иова, которого тошнит от существования. Три небольших романа связывает одна психологическая конструкция: обличение яркого, сияющего финансовыми огнями мегаполиса соединяется с очевидным страхом потерять раскрашенный возможностями город.

Ещё одна триада года образована автобиографическими текстами, в которых русские мужики хвастаются успехами даже тогда, когда рассказывают о поражениях. Самый молодой, Д. Чёрный, в романе "Верность и ревность" с упоением каталогизирует подруг, полностью отдаваясь познанию женской телесности. А. Рубанов в сборнике "Стыдные подвиги" бодро отмечает праздник среднего возраста. Он подводит промежуточные итоги, сообщая о маленьких победах на фронтах повседневности, о том, как сумел героически сесть на шпагат. Э. Лимонов в романе "В Сырах" предстаёт Фаустом, посвятившим себя борьбе против зловредных Создателей, воспринимающих людей как энергетическую пищу.

В этих произведениях читателя убаюкивает негромкая песня о простых радостях и решаемых проблемах. Она убедительнее навязчивой игры мускулов. "Тётя Мотя" М. Кучерской и "Крестьянин и тинейджер" А. Дмитриева - два романа, где звучит подобная мелодия, призывая понаблюдать за избавлением от житейских болезней. Кучерская рассказывает об учительнице, которая потерялась между скучным мужем и ярким любовником, могла стать Анной Карениной, но оказалась в машине скорой помощи, где будет спасена её беременность. Дмитриев, ведомый тем же Богом, показывает, как за внешним безволием крестьянина Панюкова и юного москвича Геры просматривается немногословная, лишённая спецэффектов русская душа, которая позволит героям стать на путь исцеления.

Вспоминая романы 12-го года, надо признать: дидактика у нас выше поэтики. Сила и неповторимая индивидуальность художественного слова требовались не всегда, уступая в статусе назидательной идеологии автора. Б. Акунин в романе "Аристономия" обращается к революции и Гражданской войне, В. Мединский в романе "Стена" - к осаде Смоленска в разгар Смутного времени. Первый всеми доступными средствами, включая объёмное эссе, доказывает, что русский человек не дотягивает до идеала аристонома - просвещённого демократа, противопоставленного, например, "овцеообразному" князю Мышкину. Второй убеждает, что именно русский человек способен научить Запад истинному гуманизму, соединённому с православной верой. Историософия либеральная (Акунин) или консервативная (Мединский) стучится в сознание читателя и отправляет на второй план авантюрные биографии героев, не сумевших получить самостоятельность в границах пафосного проекта.

Рядом с Б. Акуниным располагается Д. Быков с романом "Икс", в котором "шолоховский вопрос" решается в стиле Борхеса. Великий аргентинец не писал романов, для разработки парадоксальной версии ему хватало нескольких страниц. Быкову для соединения белого казака Трубина с красным казаком Шелестовым в образе писателя-кентавра понадобился значительный объём. Как и в "Аристономии", в "Иксе" всё идёт от головы и ничего - от сердца. Зато своими новыми текстами Акунин и Быков объясняют, почему у либеральной революции нет шансов не только победить, но даже состояться в сегодняшней России. Героизма и страсти к самопожертвованию - ноль. Царствует безграничная двойственность: главные герои "Аристономии" и "Икса" бегают без веры и любви между белогвардейцами и коммунистами. Россия пугает потенциально чудовищным эпосом, а блага, преподнесённые прагматичным либерализмом, терять совсем не хочется. Как и в романе Лидского, расползается по всем углам страх революции. В "Русском садизме" он оборачивается истерикой и претензиями к Богу, а у Быкова и Акунина топится в разумных речах, лишённых художественного огня.

Больше энергии в романах, построенных на гротескном явлении современной российской власти, будь то московская префектура ("Немцы" А. Терехова), силовые структуры ("Захват Московии" М. Гиголашвили) или правящая элита ("SВОбоДА" Ю. Козлова). Попадает в литературный объектив порочный дух времени, в каждой из сфер управления находящий своих демонов и по-разному воплотившийся в романах Ю. Полякова ("Конец фильма, или Гипсовый трубач") и А. Проханова ("Человек звезды"). Идейные платформы разные. Проханов - сторонник синтетического русского эпоса, соединяющего империи прошлого и будущего. Гиголашвили, далёкий от национальной идеи, выявляет типологию истребления собственного народа в разные исторические эпохи. Но в каждом из пяти романов социальный сюжет уплотняется до метафизической сатиры, не ограниченной социальным критицизмом. В центре - расчеловечивание отвратительного временщика, задыхающегося от присвоенной собственности и подозревающего, что Ревизор уже едет. Не революции искала русская литература в уходящем году, не свержения власти, а её избавления от абсурда ради победы над Монстром (образ А. Терехова), который может сидеть не только в префектуре, но и в сознании читателя, далёкого от высоких кабинетов.