Литературная Газета, 6380 (№ 32-33/2012) - [26]

В период мытарств и разочарований, в период знакомства с писательской фрондой Платонов пишет "Чевенгур", "Котлован" и "Счастливую Москву". Эти произведения танатальны. Они пронизаны мраком, который Платонов, увидев бездну, преодолеет и поднимется на великую высоту. Но тогда-то, в конце двадцатых, он этот мрак утверждает. Он смеётся над мечтой своей юности. Он топчет свою веру, внимая Танатосу. И вместе с Булгаковым шлифует грани Чёрного Обелиска, сверкающего в советской культуре.

Советская власть не может запрещать всё. Она не может и не хочет карать без разбора всех, кто шагает не в ногу. Ей нужно формировать образ новой страны, где дан простор творчеству и залы содрогаются от дискуссий. Власти нужны свои бесспорные гении. И когда они появляются, она готова мириться с их вольностями. Поэтому она даёт работу и Эрдману, и Булгакову. Она содержит журнал "Литературный критик", защищающий всё нестандартное и дающий заработок Платонову. Власть допускает хождение на своём культурном просторе авантюриста Остапа Бендера. Ильф и Петров - не диссиденты, а советские журналисты. Но они одесситы и, как все одесситы, - двусмысленны. Ильф и Петров играют в рамках цензуры, легко обманывая её. Они описывают, как Бендер заставляет страдать паразитов, живущих в прекрасном теле Советской страны, похожем на упругое и ждущее любви тело Зоси Синицкой. Но читатель не идиот.

Он понимает: с такой иронией верить в "светлое будущее" невозможно. Советский мир, изображённый сатириками, так засорён приспособленцами, головотяпами, рвачами, аферистами и лоботрясами, что "нового человека" здесь можно вывести только в секретной лаборатории. Читатель делает неизбежный вывод: ностальгия Бендера - это ностальгия самих творцов.

Но что это за ностальгия? Это ностальгия по "загранице", только не реальной, где будешь вкалывать от зари до заката и в ночных кошмарах видеть неоплаченные счета, а чисто мифической. Они неслучайно шутят: "Заграница - это миф о загробной жизни. Кто туда попадёт, тот не возвращается". Это показательное сравнение, потому что образ заграницы увязывается с абсолютным покоем, а такой покой даёт только смерть.

Ностальгия Бендера танатальна. Он ностальгирует по тому, чего нет, потому что жизнь исполнена токов, противостояний, идей. И очень жаль, что Ильф и Петров не дали герою сбежать, а вернули его в СССР, сохраняя миф о заграничной загробной жизни. Безумно жаль, что они не последовали за ним и не описали то, что с ним стало в его вожделенном беспечальном раю. Тогда бы они, как сатирики, взлетели на невероятную высоту и обрели позицию, оторвавшись от своей приятной двусмысленности.

Слова исполнены силы. Они срываются со страниц книг и поселяются в душах. Слова маркируют людей, притягивая их друг к другу. Они ткут социальный туман, который то распыляется, то вновь становится зримым.

Именно эти словечки в духе Подсекальникова, Преображенского, Воланда, Коровьева, Бендера станут условными фразами, по которым люди начнут выделять друг друга в толпе. Эти вздохи, эти ироничные афоризмы, эта густая ностальгия по мифической загранице, где гуляют в белых штанах и верят в золотого телёнка, и сформируют малый народ внутри народа большого. Не по национальному признаку он сформируется. Его сформирует общая воля к смерти. Пессимизм, материализм и жажда покоя (когда "не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат") объединят мрачного функционера и насмешливого интеллектуала, всесильного куратора и жалкого сексота в чудовищное по сути своей социальное братство.

Этот туман будет сгущаться, рассеиваться, снова сгущаться и копить заряд отрицания, копить злобу, порождаемую невозможностью освободиться от истории, памяти, боли и оттянуться в гедонистическом, чисто танатальном порыве.

В подполье

Подготовка к войне и её великая драма загнали культурную оппозицию в такое подполье, из которого уже, казалось, не выбраться.

Победа СССР вообще поставила её в ужасное положение. В мире авторитет Красного вырос невероятно. А внутри страны почти всё культурное поле оказалось затоплено воспоминанием об отгремевшей войне.

Танатальная оппозиция не смеет пикнуть, не смеет заявить о своём праве на небытие. И молчать её заставляет не страх перед властью, которая далеко, а страх перед обществом. Человек, ищущий покоя и заряжённый безверием, в это время глубоко презираем. Остаётся одно - ждать.

Советский культурный мейнстрим (официоз) фокусируется на теме войны. Он формирует культ воина-победителя, воина - спасителя мира. Он хочет, чтобы уроки войны, её подвиги передавались из поколения в поколение. Он не врачует раны, а наоборот - рвёт души воспоминанием и клятвой на могилах героев. Официоз призывает не возвращаться с войны, а бороться и строить с оглядкой на тех, кто погиб. Он хочет, чтобы советские люди шагали по жизни с этой великой ношей, и горе, пережитое страной, пробуждало в душах высокое. Он призывает создать такой мир, чтобы павшие бойцы смотрели с неба и радовались.

На этом пути официоз совершает ошибки. Он обходит скользкие темы: лагеря, заградотряды, коллаборационизм, катастрофические потери. Он боится грязи, натурализма, жестокой правды. В результате тема войны бронзовеет и обретает музейный запах. Она становится плакатной и назидательной. В таком, неживом, выхолощенном, виде она вкачивается в сознание мегатоннами. Вокруг неё начинает кормиться бездна халтурщиков.