Литературная Газета, 6358 (№ 07/2012) - [12]

Федин лукаво улыбается. Он всё понял. Но что будет дальше? Хозяин держит в руках готовую рукопись. "Чем мне вас угостить?" Он достаёт початую бутылку водки, извиняется, что мало, потом открывает другую, побольше. "А это вино, хорошее. Кто - что?" Симонов (за меня): "Нам водки".

[?]И я вспоминаю. В войну, в заснеженном овраге, потеряв связь с частью, под гул артобстрела мы - тоже пятеро, как сейчас, - в ожидании самого худшего смотрим на старшину, который достаёт флягу. Он хрипло: "Кто со мной?" Я: "Что это?" - "Белое вино". Один глоток - и я обомлел: первое причастие, водки я, южанин, не пил до того ни разу. Отец мой был коммерческим директором комбината "Абрау Дюрсо". Школа моя в Анапе - почти рядом с домом. На большой перемене я успевал сбегать туда и, выпив стакан рислинга, на ходу закусывая виноградом, возвращался на урок. Учительница: "О, сони! Не выспались? Посмотрите на Володю - у него всегда глаза блестят, пружина - не ученик! Равняйтесь на него!" Так на моём примере шло воспитание класса.

[?]Теперь, хоть и без особого удовольствия, я лихо опрокинул стопку. Симонов, провожая глазами эту процедуру, широко улыбаясь: "Надеюсь, ясно теперь, чья рукопись?" И неожиданно берёт её[?] прямо из рук Федина. И передаёт мне. Гости растеряны, натужно улыбаются.

Дальше мы, хохоча, едем по заснеженному полю к даче Симонова. Она около станции. Но вдруг машина глохнет и оседает на бок. Мотор робко начинает завывать и внезапно смолкает. Я, вылезая, проваливаюсь в холоднющую яму. Симонов, толкая машину рядом со мной, утешает: "Потерпи. Тут близко".

И мы бредём по полю пешком.

На даче Симонов выносит мне большие мохнатые унты, и я переобуваюсь.

В "Литгазете" сотрудники спрашивают: "Ты что - с полюса?"

Зато я теперь знаю, как надо воспитывать. Молодых, подающих надежды.

Спасибо Федину.

Обсудить на форуме

Что страшнее постмодернизма

Что страшнее постмодернизма

ДИСКУССИЯ "ПОСТМОДЕРНИЗМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ"

Алексей ТАТАРИНОВ,КРАСНОДАР

Этим словом пугают школьников и студентов. Есть ли у нас что-нибудь страшнее, чем постмодернизм? Только формализованная борьба с ним, унылое отрицание современной культуры, мысль о том, что литература русская погибла в холодных экспериментах. Страшнее постмодернизма - превращение его в удобного дьявола, который всегда под рукой и молчаливо принимает на себя ответственность за все наши провалы, за безволие и поражения на разных фронтах последних десятилетий.

С "тихим бешенством" Владимир Шемшученко ("ЛГ", 2012, № 4) отмахнулся от постмодернизма, обнаружив в нём наглую пустоту, позволяющую бездарям не только невнятные стишки сочинять, но и определять качество "воздуха, которым дышит вся наша псевдолиберальная братия". Полгода назад Лидия Сычёва ("ЛГ", 2011, № 32-33) аттестовала постмодерн как "равновеликость всего и вся, бесконечный тупик", показав, что данное явление вполне подходит для обозначения греха, тотального лицемерия и двуличия: чиновник стоит со свечой в храме, и он же отдыхает в ночном клубе, утром успевает побороться с коррупцией, днём спокойно получает взятку. Постмодернизм, не терпящий живого, оказывается пространством существования "биороботов", "машинных людей". Расставшийся с человечностью постмодернист даже до атеизма дотянуться не может. Как "зомби", он выполняет программу, в которой Бог просто отсутствует.

Пусть так, постмодерн - зло, следовательно, противостояние ему вызывает в памяти иной этический знак. Но если нравственный человек, оценивая сейчас существующую жизнь, видит зомби, бредущих в пустоте, может, он просто устал от мира, который изменился, от самого себя, привыкшего к иному формату существования? Житейский пессимизм, возведённый в философскую концепцию, способен стереть любовь, ввергнуть в тоску вялотекущего апокалипсиса, встречающегося на каждом шагу. Если реализм фиксирует лишь знаки угасания и распада, он психологически опаснее постмодернизма. Потому что как метод он совершеннее и веришь ему значительно больше.

Жизнь, как всегда, полна драматизма. Кто-то, поддавшись депрессии, начал вторую неделю запоя. Другой - да ещё совместно с женой - принял решение больше не заниматься деторождением. Третий перестал ходить в храм и приобрёл ироническое настроение. Четвёртый опять целый вечер смотрит набегающие волны телесериалов. Всё это часто называют постмодернизмом. Им могут обозначить и избыточный гедонизм, заставляющий плевать на ближних с высокой башни, и нарастающий пессимизм с плохо скрытой суицидальностью. Это слово вышло за пределы специальных явлений культуры, набора причудливых артефактов и получило право обозначать разные житейские провалы. Для многих постмодерн - не Пригов, Рубинштейн или Виктор Ерофеев, а всё, что не нравится сегодня.

Есть ещё одно ключевое слово, которое вот уже несколько десятилетий упрощает борьбу со злом. Когда хотят сообщить, что не ценят государство, не признают монотеистических религий, не испытывают доверия к национальным идеям, реалистическому искусству и жаждут этического разнообразия, вспоминают про "тоталитаризм". Умберто Эко и Джулиан Барнс, Джон Фаулз и Жозе Сарамаго - имена его литературных противников, стремящихся освободить человека от самых разных метафизических и социально-исторических обязанностей. Тоталитаризм могут найти и в житейских отношениях: в официальном браке или присутствии слишком шумных детей. Шанталь, героиня романа Милана Кундеры "Подлинность", благодарит сына за раннюю смерть, подарившую право стоять перед миром один на один, без страха и ответственности. Когда постмодернисты борются с тоталитаристами, совсем зябко становится. Веет ложным эпосом, который, как известно, быстро рождает новых фарисеев. Отряды формализованных праведников движутся с обеих сторон, свёртывая многообразие мира в две символические программы.