Литературная Газета 6319 (№ 15 2011) - [57]

Ужин. Жаркое. Выпили водки и к рассвету, тем же порядком переправили гостя на левый берег…

Спросил у Василия Ивановича, что он думает о симоновской сталинградской повести «Дни и ночи»? Он сказал, что прочитать удалось только после войны. И на уточняющий вопрос «Как?» ответил:

- Ну, это же художественное сочинение.

Помню, я рассказывал Чуйкову, как мы, уцелевшие подростки, вместе с красноармейцами вытаскивали из развалин трупы наших и вражеских воинов, грузили их на гигантские, похожие на открытые вагоны, трофейные машины…

Василий Иванович слушал внимательно, расспрашивал. Его оживление, видимо, объяснялось тем, что самого к тому времени уже не было в Сталинграде. С войсками он ушел на Запад.

Такую заинтересованность в моих рассказах я наблюдал и у других воевавших в Сталинграде. В том числе и у Виктора Некрасова, раненного на Мамаевом кургане и еще до окончания боев отправленного в заволжский Ленинск.

Когда гулял с Василием Ивановичем только вдвоем, спешил разрешить все свои больные вопросы Сталинграда. Помню, когда рассказывал ему, какие две громадные ямы, похожие на котлованы под фундаменты многоэтажек, были вырыты с помощью взрывчатки на  Мамаевом кургане, и мы, подростки, под крики однорукого майора: «Зеленая шинель – налево! Серая – направо!» таскали в эти ямы обледенелые трупы, Чуйков сказал:

- Я тоже туда, к моим ребятам попрошусь…

Тогда же я сказал Василию Ивановичу, что многим воевавшим в Сталинграде не нравится мемориал на Мамаевом. Слишком помпезный. Да и курган не тот стал, каким был в войну.

- Нам писали в газету письма фронтовики, когда он строился. Да и автор лучшей книги о войне «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов говорил об этом…

Василий Иванович долго мочал. И я уже подумал, что он, как часто бывало, не хочет поддерживать этот острый разговор. Но потом он твердо сказал:

- Нет! Мемориал был нужен. И именно такой величественный. Слишком много здесь полегло людей. Ты же сам все видел и говоришь… - И он мягко придержал меня за плечо.

Чуйков почти на тридцать лет был старше меня и обращался ко мне на «ты», подчеркивая свое отцовское расположение.

Тогда же я спросил его: «А правда ли, что Вучетич лепил скульптуру бойца с гранатой на мемориале с вас, Василий Иванович?»

- Да, - кивнул он, - голову и торс с меня…

За месяц пребывания в больнице, встреч и бесед было не меньше десятка. Говорили о многом. Но в памяти остались только сталинградские темы. Я донимал маршала своей болью. Говорил, что из нашего восьмого класса, где училось 29 ребят, осталось только восемь. В четырех центральных районах города была проведена перепись сразу по окончанию боев. Осталось только 1448 живых. А проживало здесь более ста тысяч…

Досаждал я и другими цифрами страшных потерь моих земляков, и, наверное, переборщил. Это было при Симонове, и, помню, он сделал сердитое замечание:

- Ты, Володя, все время ищешь виноватых… Здесь их нет!

Наступило неловкое молчание. Что говорил маршал не помню… Возможно, по-отечески сглаживал остроту…

Встречи и беседы с Василием Ивановичем естественно оборвались, как только кончилось наше пребывание в больнице на Мичуринском. 

С Симоновым было проще. Мои наскоки он отбивал хлестко. На мои вопросы: «Почему у нас человеческая жизнь ценится так низко? А часто и совсем никак!», он отвечал: «Подумай сам! Историю изучал?»

- Война помешала, - не сдавался я. – Слишком много в России людей. И они всегда были в придачу к земле. Вот она ценилась! А люди, так, мертвые души…

Симонов с насмешливым удивлением смотрел на меня, понукая взглядом говорить дальше. Но меня уже понесло.

- Умирать русские умеют… Даже дети. Я это видел. А вот жить?

Константин Михайлович долго молчал, а потом отозвался:

- Научимся и мы жить, а не только умирать. Война многому научила.

С Константином Михайловичем встречались почти каждый день и наши беседы, как мне казалось, переросли в дружеские. После больницы наше общение продолжалось еще несколько лет, когда я работал в издательстве. Встречались вплоть до его кончины.

16. Вместо эпилога.

Если правда, что судьба человека – это суд Божий, то Всевышний распорядился так, что через тридцать пять лет я попал в ту же больницу на Мичуринском. И пробыл здесь так же – почти месяц.

К счастью, оказался ходячим. Гулял по тем же дорожкам разросшегося парка. Но все было уже по-другому. Как и многие, бродил в одиночестве, без желания входить с кем-либо в контакт. И дело было не только в том, что изменился сам, изменилось Время.

Живем в другой стране, не чувствуя ее под собой.

Больница вернула меня к тем разговорам, которые я вел здесь с двумя «сталинградцами». Даже вспомнил ту лавочку, на которую часто присаживался на весеннем солнцепеке Василий Иванович Чуйков…

А потом больничные дорожки привели в разоренный войною Сталинград. Я перебирал в памяти наши разговоры тех давних лет и спрашивал себя: «Неужели тогда не заходила речь о том, что так волнует меня сейчас? Почему в моем городе нет даже самого маленького памятника мирным сталинградцам?»

Верующие могли бы предложить построить часовню или церковь. Даже не одну, учитывая длину города. Их можно сооружать в любом месте. Но самой кровавой была северная часть Сталинграда.