По этому поводу Семён Жуйков, будучи в похмельном состоянии, высказал у автолавки, покупая без очереди пиво, своё отдельное мнение: мол, во всём виноваты наши новые деревенские богачи вроде Фомичёва, а также западные страны, наводнившие Россию дорогими автомобилями, – из-за них бычкам простору нет, приходится их резать. В очереди зазвучали сдержанные смешки, но стоявшие в стороне смурные приятели Семёна, с нетерпением ждавшие его, согласно закивали, мотая взъерошенными головами.
…Их я хорошо знал – они с Семёном кололи у меня дрова, и соседи предупреждали: пока не закончат, не плати. Но я всё-таки не выдержал – в конце дня, уступая напористым просьбам, заплатил половину оговорённой суммы. «Завтра доколем!» – дружески улыбаясь, сказал Жуйков и растворился с приятелями в слепящем свете вечернего солнца. На целую неделю.
Столько времени длился их загул.
История этих троих такова. В начале 90-х очередное наше российское потрясение застало их врасплох. До него они ни шатко ни валко работали механизаторами на соседнем животноводческом комплексе, ну да, выпивали, прогуливали, но их всегда кем-нибудь заменяли, народу было много. А тут вдруг оказалось: если правильно считать «расход-приход», то примерно половину надо бы сократить.
Руководство долго не решалось на это. И пока раздумывало, накрыла всех бегущая по России волна неплатежей, смывшая как раз ту половину. Кто-то подался на заработки в близлежащие города – в Лакинск и Владимир, а то и в Москву, кто-то цепко держался за свою не приносящую денег работу, кормясь приусадебным участком, а эта троица тут же, как начались перебои с зарплатой, стала шабашить, всякий раз шумно отмечая «получку».
А получали гроши, их не хватало даже на выпивку, но проблема решилась просто – с ними стали расплачиваться самогоном. И вскоре они стали походить друг на друга одинаковым багрово-сизым цветом лица, нетвёрдой походкой и замедленной речью. Их стыдили деревенские наши старухи, но троица отбивалась от их упрёков вычитанным в местной газете двадцать лет назад объяснением: мол-де, и не пьяницы они вовсе, а всего лишь – жертвы перестройки.
Об этих пьющих «жертвах» так много писали, что до приезда в деревню я, грешный, вместе с пылкими публицистами горевал: российская деревня поголовно спивается. А приехав, вдруг увидел «богачей Фомичёвых», собственноручно перестраивающих родительские дома.
Да и купленный нами дом переделывали не приезжие, а местные умельцы, работавшие по принципу: пока работа не закончена – сухой закон! Передвигались они по нашей округе бригадой, на своих «жигулях», сами привозили стройматериалы, сами решали, где и как лучше подремонтировать или перекроить. Качество их работы было отменным. Потом оказалось – таких бригад в наших окрестностях несколько, они соперничают и потому от результата их работы зависит их репутация. А от репутации – доход.
Наш сосед, живущий во втором доме справа, из таких умельцев. Как-то захожу к нему за гаечным ключом – заколодило у меня гайку под велосипедным седлом, не могу отрегулировать. Он, высокий, сухопарый, стоит под навесом, вяжет берёзовые веники, кивает, сейчас, мол, вот с этим закончу. А рядом новенькая баня топится – над крышей из трубы курится сизый дым. Баня – загляденье: из ошкуренных, медово светящихся брёвен, широкая, крепкая, чудится в ней что-то сказочно-былинное.
И пока сосед довязывает веники, я иду к его пруду, он рядом, на задворке, смотрю, как снуют у самой поверхности сазаны и подлещики. Расспрашиваю хозяина, не гибнет ли рыба зимой от заморов. Нет, отвечает, камышовые снопы, вставляемые в лунки, спасают. Заодно интересуюсь водой в колодце – не зацветает ли? А ты посмотри, предлагает. Иду, заглядываю в ведро, стоящее у колодца, на приступочке, – чистейшая, пить можно. И очень холодная. В ней сияют серебристыми головками две пузатые бутылки шампанского, сосед ждёт приятелей – в новой баньке попариться, отметить встречу.
Больше всего меня поразило это шампанское в колодезном ведре. Вроде как знак качества жизни.
Я ни разу не видел его пьяным. Всегда размеренно спокоен и в то же время – пружинисто подвижен, расчётливо деловит. Деревенские старухи его недолюбливают – не остановится, не поговорит, вечно куда-то торопится, будто его убудет, если он задержит шаг да поинтересуется самочувствием сидящих на лавочке бабушек. А хозяйственные мужички, стараясь не выдать своей зависти, отзываются о нём коротко: «Шустёр». Всё у него по плану, без рывков и срывов: сварил из листового железа гараж, сложил вот эту новую баню, теперь задумал обложить свой деревянный дом кирпичом – вон его оранжево-красная пирамида высится у металлических ворот.
Нет, не дал он мне в руки гаечный ключ, сам с ним пошёл ко мне во двор, сам отрегулировал велосипедное седло, а на моё «спасибо» только молча кивнул. Да, не слишком он разговорчив, редко улыбается, но зато – стабильно надёжен.
Про таких (и про себя) другой мой знакомец из бригады местных мастеров, высоченный улыбчивый Володя, склонный к въедливо-критическим разговорам о нынешнем российском житье-бытье, заканчивая работу у нас, сказал: