Литературная Газета 6281 (№ 26 2010) - [36]

И в самом деле, как всё прекрасно начинается в «Медведе». У неё – траур, у него – выплата в банк, и вдруг – такое половодье чувств. Дуэт молодой вдовы (Мария Рыщенкова) и нестарого помещика (Илья Исаев) искромётен, как молодое вино, мгновенно ударяющее в голову. И кто, наблюдая за этой парой, будет думать о том, что вдовушка влюбляется в первого встречного лишь оттого, что в супружестве так и не испытала настоящего чувства. А этот первый встречный готов потерять голову от ямочек на щеках на том основании, что до сих пор никто не оказывал ему такого сопротивления. Он вроде даже и спохватился, у Исаева это «Очень мне нужно было влюбляться в вас! Завтра проценты платить, сенокос начался, а тут вы… Никогда этого не прощу себе…» выходит даже более чем убедительно. И ведь, с точки зрения Антон Палыча, действительно не простит.

Однако чувство вспыхнуло. Надо делать предложение. Впрочем, делают его и тогда, когда особого чувства никакого нет. Ведь коли станешь «ждать идеала или настоящей любви, то можно и вовсе не жениться». Тем более что и «возраст критический», и «правильная, регулярная жизнь нужна». Александр Доронин (Ломов) так искренне разделяет матримониальные терзания своего персонажа, что едва не затмевает очаровательную воинственность своей партнёрши – Дарьи Семёновой (Наталья Степановна). А если вслушаться в суть этой баталии? Дались же им эти лужки! Поженятся – общими будут. Ан нет, не тут-то было! Стоят до последнего. Совсем как мы с вами, уважаемые дамы и господа, когда выясняем, кто больше работает и чего в этой жизни добился да кто за чей счёт живёт. Чем такие, с позволения сказать, разборки заканчиваются, ни для кого не секрет.

Предложение сделано, отступать некуда. Играем свадьбу. Ну а тут уж и параллели проводить как-то неловко. Браки «из интересу» в наше время такая же суровая реалия, как и сто лет назад. Только одним выигрышным билетом интерес не ограничивается. Жаль, что в этой истории чеховские персонажи как-то подрастеряли отпущенный им автором колорит. Не хватило его ни Апломбову (Роман Степенский), ни даже госпоже Змеюкиной (Янина Соколовская). Только за невинно пострадавшего свадебного генерала (Юльен Балмусов) до боли обидно, хоть он и не так стар, как это написано у Чехова.

Ну а дальше начинается семейная жизнь. Она представлялась Антону Павловичу исключительно как непрекращающийся кошмар, и у него были для этого основания: ни его родители, ни он сам особо счастливы в браке, похоже, не были. Не потому ли счастливо начинающиеся любовные истории он всегда подводит к расставанию («Медведь» являет собой чуть ли не единственное исключение из этого правила). А семейная жизнь, как ни крути, если не трагедия, как у Нюхина, то драма, как у Шипучина. Хотя… Кто знает, может, и пока что преуспевающий Андрей Андреич (Алексей Весёлкин едва заметными штрихами набрасывает начало этого нисхождения в ад, где его героя ждёт отнюдь не Эвридика) будет не слишком отличаться от несчастного «мужа своей жены» Ивана Васильевича. Тем более что у его восхитительной в своей глупости супруги Татьяны Алексеевны (Рамиля Искандер) есть все шансы стать улучшенной версией настырнейшей г-жи Мерчуткиной (Татьяне Матюховой удалось сыграть этого монстра с непередаваемым кокетством).

И вот над всеми этими милыми, нелепыми и трогательными людьми, суетящимися вокруг собственных проблем, грохочет гром крошечной трагедии, разрастающейся на наших глазах до вселенских масштабов. На пути в этот личный ад находится каждый, включая ещё упоённых счастьем персонажей «Медведя». И каждый – на своей ступеньке. Лектор, пытающийся вещать собравшимся о вреде табака, уже достиг дна. Самым большим горем, какое только может выпасть на долю человеку, по мысли Чехова, является несбывшаяся жизнь. И сей жребий, по его разумению, выпадает практически каждому, имевшему счастье/несчастье родиться с русской душой. «Бежать, бросить всё и бежать без оглядки… куда? Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешёвенькой жизни…» – отчаяние Нюхина (Алексей Маслов рискует не просто встать на край бездны, но и заглянуть в неё) не знает предела и меры, ибо ему ясно, что на побег у него не хватит сил. Не физических, разумеется, душевных. Он растратил их по дороге: «…я был когда-то молод, умён, учился в университете, мечтал, считал себя человеком… Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя… кроме покоя!»

И закрывается эта шкатулка с секретом под мелодию «Камыша», шумевшего тёмной ночкою, которую возлюбленная пара выбрала для своей прощальной прогулки. Чехову была очевидна тщетность человеческих усилий во что бы то ни стало быть счастливым. Для него уютные, полные мира и покоя дома, под крышами которых коротают свои дни счастливые семейства, не просто не существуют в конкретной точке пространства. Они для него не существуют в принципе. И природа его смеха нам, пожалуй, кажется странной, даже отчасти инфернальной: перед лицом вечности все наши страсти-мордасти есть сущая ерунда и чепуха. Реникса. А значит, смешно! Но, может быть, для зрителя, принёсшего с собой в зал это извечное человеческое стремление к счастью, эта чеховская «бессчастность» и станет той точкой, от которой он начнёт строить своё собственное доказательство существования счастья? Методом от противного…