Литературная Газета 6273 (№ 18 2010) - [41]

СРЕДИ ЧУЖИХ И СВОИХ

После второго «сеанса» многое из того, что меня коробило во время первого, ушло, и даже напротив – непонятое стало привлекать. И смотреть, как ни странно, было ещё интереснее (хоть и на компе, хоть и сильно палёную копию). Это – сложное, многослойное, религиозное кино. И здесь без «веришь-не-веришь» не обойтись. Вопрос веры или вероисповедания для многих из наших профессиональных интеллигентов – «интимный», а почему? Интимное находится, пардон, внизу: в области секса и физиологии, а вера – высоко. О высоком уже нельзя говорить, в том числе художественным образом? И что плохого в том, что в произведении искусства (как это не раз бывало в России) подспудно звучит проповедь? В последние годы массово намывается фестивально-арт-хаузное «золото» в нечистотах постмодернизма, и религиозная проповедь воспринимается как нечто неуместное и даже неприличное. Обожествляют «сор, лопухи и лебеду», бесстыдно глумясь над «стихами»… То, с каким энтузиазмом либеральная общественность топчет и хоронит Михалкова, заставляет всё более соразмерять свои впечатления с пониманием (настолько, насколько я к этому готов) замысла режиссёра.

Действие «Предстояния» происходит в уже давно ставшей неприемлемой для большинства зрителей, но весьма распространённой и любимой отборщиками фестивалей зоне военного кино. С её из фильма в фильм переходящими антисоветскими штампами: параноик Сталин, подонки-особисты, кровавые генералы, забрасывающие врага трупами наших солдат, мордатые вертухаи, лихие политзэки и уголовники, которые на самом-то деле и выиграли войну… Но что сделал с этой зоной Михалков? Он пожил, пожил в ней, да и изжил голубушку. И Сталин, и зэки, и урки, и вертухаи тексты вроде говорят «правильные», приятные «фестивально-демократическому» уху, но фильм, как оказалось, не о «кровавой гэбне», а о совсем другом. Михалков использовал чужую тематику, но остался в ней своим, что и возмутило либеральных догматиков более, чем если бы он снял «Освобождение-2». Они нутряным идеологическим чутьём определили фильм как чужой.

С другой стороны, далеко не все свои разобрались в том, что «Предстояние» не клон «Штрафбата» или «Сволочей», и потому обвиняют Михалкова в том, что он «продался». Этому, кстати, способствовал рекламный ролик, настойчиво показываемый почти всеми каналами, – со Сталиным (мордой – в торт!), вертухаями, расстреливающими политических, приблатнённым героем самого Михалкова… Опять чернуха про ГУЛАГ и штрафбат? Надоело! – подумали очень многие и не пошли в кино. Art-подготовка нанесла больше вреда, чем пользы, она била по своим, Михалков оказался чужим и среди них. И это, кстати, одна из причин кассового поражения фильма в начале «войны» за зрителя. Удар от народа, который получил Михалков, был, полагаю, для выдающегося русского режиссёра и общественного деятеля совершенно неожиданным и в какой-то степени заслуженным. Однако нет худа без добра, рекордное количество гноя и гнева, выплеснувшееся в блогосферу, говорит не только о значимости Михалкова как деятеля отечественной культуры, не только об идеологической интоксикации общества, но и о том, что оно всё ещё живо, и значит, готово к выздоровлению. Но обратимся к героям фильма.

ВЕНОК ПРИТЧ

Сталин, о котором, заметим, отец режиссёра (Сергею Михалкову посвящён фильм) говорил: «Я ему верил, он мне доверял», предстаёт здесь не злобным, мерзким тираном, как, например, в «Круге первом», и не великим, статуарным полководцем, как в фильмах Озерова, а каким-то совсем неожиданным мифологическим персонажем. В исполнении Максима Суханова это сказочный тролль, злой волшебник. Он – и не военачальник, и не тиран, а мистическое вневременное воплощение страха. Тема страха, а главное, его преодоления – одна из важнейших в фильме. Страх Господен и страх перед Верховным – рождение первого, преодоление второго. Трудный поиск духовного оплота, без которого невозможно народное сопротивление. Сопротивление нацистам – и не только им. Не только тогда, но и сейчас, когда говорят о том, что планы Гитлера совсем другими методами осуществили совсем другие. Чем отличается «Предстояние» от фильмов Озерова или Бондарчука? Здесь попытка создать эпическую историю не о победе в войне, а о победе духа. Историю преодоления страха в стране, где богобоязненность во многом была замещена страхом перед тем, кто вершил свой Страшный суд, вряд ли советуясь с Богом.

Однако страшный сон Котова («Сталина мордой в торт»), а также совсем необязательные в эпизоде с курсантами уничижительные упоминания Главнокомандующего обернулись страшным сном в прокате. Мистическая фигура, Сталин, что ни говорите, он мстит за ложь. Кстати, режиссёр и соавтор сценария Михалков в этом эпизоде погрешил против художественной (ну и исторической) правды – не мог старлей перед смертью обвинять Сталина в том, что он погубил курсантов – не по-русски это как-то, – себя бы стал винить командир, а не правозащитные речи толкать. Кроме того, штрафбатов в 41-м попросту не было, а к реальной военной истории вся боевая фактура эпизода имеет ещё меньшее отношение, чем в фильме Досталя. Или Михалков творит миф, где не действует закон: маленькая неправда рождает большое недоверие?