Литературная Газета 6247 (№ 43 2009) - [76]

На другом берегу паслись козы, и те испугались. Зазвенели колокольчики и бубенцы, залаяли собаки, люди из соседних сёл закричали: «Бочка потонула, бочка-а-а!» «Значит, цела-целёшенька она», — подумалось мне, я повернулся и увидел, как она плюхнулась в реку, потонула, а спустя мгновение всплыла невредима, белая, красивая, будто пава, и закружилась в водовороте, забилась о камни на берегу и загремела. Ударится о берег — «ба-а-м!», ударится о другой — «бу-у-м!» Завертит её вода, понесёт к скалам — «тум-тум!» — как будто пушки стреляют. Ходжа побледнел, как полотно. Старейшины опустили головы, а у Сульо голова начала дымиться от напряжения: он даже шапку снял, а от головы пар идёт, как будто пашня дымится.

— Ложись, брить тебя буду! — говорю я ходже.

— Не трогай бороду ходжи! — взмолился Кара Сульо. — Вдвойне я тебя отблагодарю! Только не трогай: нет бороды — нет и ходжи!

— Надо было раньше думать! Несите бритву!

Говорят, нет у них бритвы.

— Дайте тогда ножницы!

Старейшины опять за своё:

— Втридорога заплатим тебе за бочку! Только не надо!

— И в пять раз больше дайте, от бороды ходжи я не откажусь!

Двое-трое схватились было за ножи:

— Назад!

Женщины и дети запищали, разбежались, я же взялся за топор.

— На щепки вас насеку!

Сейчас, когда я это рассказываю, мне становится страшно, но тогда — голова моя бедовая — я вообще не задумывался. А и у меня на это было право: я чуть язык не проглотил от старания, пока эту бочку делал, а эти мошенники мне её возвращают, да к тому же смеются над моим мастерством и силами, которые я в неё вложил!

— Садись, ходжа! Если нужно, топором буду орудовать, но побрить тебя побрею!

Отвязал я седло с мула, посадил на него ходжу, Красулювица принесла мне ножницы, и я начал. Волосок за волоском ему отстригал! Пот ручейками стекал за ушами ходжи, а я всё не останавливался. А пока я стриг, бочка внизу гудела: «ба-а-м, бу-у‑м, бу-у-м, ба-а-м!» Люди повисли на заборах и крышах и смотрели. Старшины опустили головы и не смели поднять глаза, а Кара только и знал, что следил за моими руками.

— Хватит уже, мастер, угомонись!

А когда он увидел, что я обстриг и последние пряди, закрыл лицо руками и заплакал:

— У нас нет больше ходжи! Нет у нас ходжи!

Сел я на мула и поехал:

— Прощайте, старшины! И запомните мастера Лийо и то, что бывает, когда вы решите над ним посмеяться!

Никто мне не сказал ни «прощай», ни «с богом».

Утешил я свою гордость и пустился в обратный путь с радостью, что не посрамил имя мастера. О деньгах я вспомнил только тогда, когда въезжал в родную деревню. Отец мой — старый и больной, он уже задыхаться стал — стоило ему закашлять, как он искал, на что бы ему опереться, — а я всё равно его боялся. Почему? Отчего? Не могу тебе сказать, но только он мне в глаза взглянет — я как ягнёнок становлюсь.

Как бы там ни было, вернулся я домой. Дверь хлопнула, и отец вышел меня встречать. Никаких тебе «проходи, сын», «добро пожаловать».

— Ну что, продал бочку?

— Нет!

— Почему?

Я ему и рассказал, как было дело. Ничего от него не утаил.

— Ложись на землю! — сказал отец.  — Трендафила! (Так звали мою мать.) Принеси мне палицу, ту, которой ты половики выбиваешь!

Принесла мама палицу, закрыли они ворота, а отец знатно прошёлся палкой по моему заду. Ударил меня пять-шесть раз, но задохнулся, отдал матери, чтоб та его сменила, и стал считать, пока не досчитал до десяти, не остановился.

— Вставай — говорит, — упрямая твоя башка, вставай, я тебя обниму! За глупость ты уже получил сполна, но за то, что ты сбрил бороду ходже, — молодца! Ты настоящий мужчина! — И поцеловал меня. — Этой осенью мы тебя женим.

— А деньги? — обмолвилась мать.

— Главное — мастерство, — говорит отец, — тогда и деньги водиться будут.

Как сказал отец, так и получилось. И двух дней не прошло с того момента, как я подстриг ходжу, как из Хамбардере прислали среднего сына Большого Мехмета, а с ним кривого Салиха.

— Иди, забери свою бочку! Старшины за неё заплатят, только достань её из омута!

До Хамбардере было ещё далеко, но уже был слышен этот грохот: «ба‑ам, бу‑ум!» — как барабан, билась бочка о берег. А жители уже тут как тут, меня поджидают:

— Вот тебе денег за три бочки, только вынь эту посудину из реки, чтобы не гремела! Дети боятся, а мы уже третью ночь заснуть не можем.

Легко сказать — вытащи, но как? — Несите, — говорю, — верёвку!

С одного осла сняли седло, принесли верёвку. Одним концом меня обвязали за пояс, а другой бросили мужикам. Я попросил медленно опускать меня, а потом, когда я привяжу бочку, меня вместе с ней вытянуть на берег.

Спустить-то меня спустили. И я оказался в котле, по колено в воде, и тогда, скажу я тебе, мне было не до смеха: кипящая вода была как живая — и шипит, и пенится, и крутится, как бешеная. Сине-зелёная, один бог знает, есть там дно или нет его вовсе! Я же в воду не окунался с самого крещения — ни пошевелиться, ни вздохнуть не смею, куда там поплыть! Крикнул я, чтобы ослабили верёвку — хоть понять, есть ли там дно. Вода мне уже по горло, а дна всё нет! Кричу, чтобы меня вытащили, — не слышат! И вода шипит, но и все глухими прикидываются. И мне стало ясно: им хочется меня утопить. Но во мне спорят двое. Один Лийо говорит другому: «Что ты, возвращайся, они погубить тебя задумали!» Другой же не сдаётся: «Лучше уж смерть, чем позор!» И я решил: «Буду слушать второго». Крикнул тем, кто держал верёвку, чтобы не отпускали, и пустился вплавь, решив для себя, что, когда мимо будет проплывать бочка, я задержу её ногами.