Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [67]
Другая версия того же вопроса: почему команда «Пекода» идет до конца со своим капитаном? — Из слепой привычки и обреченности повиноваться? из страха? любопытства? бесшабашного азарта? равнодушия к собственной судьбе? Отказ от повиновения безумцу со стороны ведомых им, бесспорно, отвечал бы здравому смыслу — так почему же рассудительный и ответственный старпом Старбек выбирает следование по гибельному пути? И почему финальная сцена гибели корабля проникнута не чувством жалости к безвинным жертвам, а чувством героической — и потому нелегкой — солидарности? Потому, может быть, что жажда трансцендентного присуща всем людям и не отменяема, хотя и не удовлетворима буквально, как бредится Ахаву. Измаил — в двойной роли философа-любителя и палубного матроса — исследует многообразные формы, которые принимает эта жажда, а читатель, в свою очередь, исследует силу и слабость позиции Измаила.
В главе IV «Лоскутное одеяло» рассказывается — как будто походя и «ни к чему» — о том, что рука дикаря Квикега, разукрашенная татуировкой и неровным морским загаром, сливается с лоскутным одеялом, на котором лежит, и кажется Измаилу (лежащему под тем же одеялом) невидимой, хотя вес и давление ее ощутимы. Этот чувственный контрапункт провоцирует неожиданное «лирическое отступление»: рассказчик вспоминает, как однажды в детстве, наказанный мачехой за шалость и обреченный на многочасовое «заключение» в собственной спальне, заснул в слезах, а проснулся в уже сгустившихся сумерках, ничего не видя, но чувствуя в своей руке, свисающей поверх одеяла, чью-то бесплотную руку. Эффект осязаемого, но и как бы сверхъестественного присутствия остается потом жить в памяти: чувственно конкретный, но лишенный ясного значения символ. На уровне сюжета этот эпизод не получает дальнейшего развития, зато образный мотив (или телесная схема) будет «всплывать» неоднократно, пронизывая роман своего рода пунктиром.
Взять другого за руку — простейший человеческий жест, естественный знак расположения и доверия: касание ладони о ладонь незримо для окружающих составляет интимную тайну двоих. Когда в главе CXXV капитан Ахав берет за руку негритенка Пипа, в глазах окружающих это выглядит явным признаком безумия, но ими обоими воспринимается как смысл, не умещающийся в ранжиры и порядки здравомыслия[301]. Несколько раньше, в главе XCIV, которая так и называется «Пожатие руки» («A Squeeze of the Hand»), Измаил описывал одну из матросских работ — разминание комков, образующихся внутри массы спермацета. Комки эти мягки и неотличимы на ощупь от ладоней других матросов, занятых той же работой, и из этого странного обмана чувств рождается самозабвенно-райское переживание единения с другим и с миром. Оно воплощается в эмоциональной декламации: «Давайте все пожмем руки друг другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои в общий сосуд чистейшего спермацета доброты» (410).
Ненавязчиво, но неотразимо язык как средство общения уподобляется здесь разминаемому спермацету — контактной среде, непрозрачной, но сладостно-пластичной, «проводящей» тактильный контакт[302]. Аналогия эта очень подходит если не для языка вообще, то для художественного языка, который предполагает в пользователях способность совместно наслаждаться формой, материальностью слова — чувствовать его, осязать, катать во рту, пробовать на вкус. Этот вид речи обеспечивает не передачу «информации» или конкретных значений — скорее сотрудническую и даже сотворческую близость. Иначе: в литературном словоупотреблении приоритетна не референтивная функция (отсылающая к объекту), а социальная, контактоустанавливающая, она же, по совместительству, эстетическая.
Так, через метафору рукопожатия матросов мы понимаем, чтó для Мелвилла — литературная работа. В известном эссе о Готорне он различает читателя простодушного, скользящего взглядом по поверхности страниц (superficial skimmer of pages), — и читателя, по-орлиному зоркого (eagle-eyed reader). Похоже, впрочем, речь идет не о разных категориях читателей, а о разных состояниях одного и того же лица — на собственном примере Мелвилл показывает, как можно быть тем и другим попеременно. Поначалу при чтении прозы Готорна, рассказывает он, вас обескураживает тривиальность заглавий и ситуаций, но некоторое время спустя вы с удивлением обнаруживаете, что «этикетки дешевого сидра» наклеены на бутылки с изысканным дорогим вином, то есть автор обманул вас… в вашу пользу. Чтение литературы всегда связано с созданием и разоблачением иллюзий, причем источником тонкого удовольствия может быть как первое, так и второе. Освоить этот опыт жизненно необходимо, поясняет Мелвилл, и вот почему. Истина в нашем мире никогда не являет себя прямо, а исключительно исподтишка, урывками, косвенно, — стало быть, и писателю нужно следовать той же стратегии, но без тактического сотрудничества читателя она обречена на поражение. «Никогда, ни при каких мыслимых обстоятельствах… [пишущий] не может быть вполне откровенным (all frank) со своими читателями»
