Листья полыни - [46]

Росстань вторая Зорко и Волкодав

Волкодав как раз раскрыл книгу, чтобы узнать, каково было в вельхских землях общение человека со своим духом-охранителем и сколько их, этих невидимых простому оку побратимов, у каждого было или могло быть, как тусклое чувство тревоги зашевелилось где-то в глубине души, откуда поднимаются к поверхности сны. Так — Волкодав знал это доподлинно, на своей шкуре — ощущает беспокойство собака и, не находя себе места и не сознавая еще, какая напасть приключилась где-то или должна еще приключиться, вертится, переминается с лапы на лапу и не может найти себе места, поскуливает тихонько и, не желая того, передает тревогу хозяину. Тревога эта еще не переросла в беду, но по одному тому, откуда прилетел невнятный зов, венн понял, что не на корабле выплеснулась из непроглядного и туманного кубка чужой души тревога, и не за морем, и даже не в летящем где-то меж землями и небесами Беловодье. Собственно, и зова-то никакого не было, и это было лучшим свидетельством того, что Волкодав верно догадался о происхождении этой тревоги. Оттуда, где теперь — или не теперь, а в неведомом «раньше» или «потом» — находился настоящий дом Волкодава, единственный из ему ведомых, плыла эта тревога. И хоть казалась она еще расплывчатой и безнадежно далекой, но жалило сердце и ело глаза ее облако так же, как горький дым от родного сожженного печища.

Там, где из складок глухого и непроницаемого полога, что зовется вечностью, выныривала ниточка времени, на которой висел и тот мир, где обитал Волкодав, что-то случилось с человеком, который умел держать перо и кисть куда лучше, чем меч, пусть и мечом владел не худо. И зане был он там, рядом с домом, то, кем бы ни приходился он Волкодаву на деле, был он теперь дороже и роднее любого, кто только был у Волкодава.

Венн знал, что есть такие люди — звали их волкодлаками, — что способны, перекинувшись через себя, одеться волчьей шерстью да пуститься рысцою по лесам-полям, зубы скаля. Но сам он ни разу таких не видывал, а то, как превращался вдруг сам в огромного серого пса или становился во сне Зорко-художником, происходило пусть и не против его воли, но исподволь. Самочинно же — ни разу. И тут, не уразумев, как такое получилось, он мигом оказался в седле на мчавшейся еловым леском серой лошади. И сразу ощутил, что его преследует кто-то — лютее волка. Недаром, должно быть, подумалось ему о волкодлаках. Так же, как Волкодав мог обернуться псом — не в обличье песье войти, а мыслью собакой стать и с собаками на одном языке говорить, — умел тот, кто вел погоню, становиться поджарым степным волком и речи с волками вести.

Волкодаву раздумывать было недосуг, да и нет места раздумью в таких делах. Словно у сторожевой собаки, почуявшей чужой запах, поднимается на холке шерсть и вырывается еле слышное человеческому уху утробное ворчание, подняло шерсть и заворчало все то, что было в его душе от пса-первопредка. И тот позади, который вел погоню, нежданно для себя ощутил, что впереди никакая не добыча, враг, способный вести бой с ним не только сталью и разумением, но и вольной волей, что много старше человечьей. Тот кто хоть и был его врагом и говорил на чужом мергейту языке, но молчать умел на одном и том же.

Бильге — а это был он, точнее, живущий в нем степной волк — распознал вдруг впереди равного. Этот волк видел бегущих и не мог не поддаться волчьему обычаю: бегущего преследовать и догнать. И, едва почуяв, что можно получить отпор, рассудил по своей волчьей сути: незачем подставлять чужим клыкам шкуру! Бильге, услышав этот волчий голос, замешкался, ибо привык верить голосу первопредка-волка, а не тем непонятным голосам, которым верил Гурцат, пусть и не покидала его золотая удача. Лошадь под Бильге споткнулась. «Дурной знак, — мелькнула мысль. — Кто осудит меня, кто обвинит в трусости? Сам Тегин, молодой тысяцкий, по праву получивший от Олдай-Мергена желтый халат, остановил погоню, когда для этого было куда меньше причин!»

Бильге осадил лошадь, и та послушно стала. Привычно выхватывая из тула стрелу — руки сами делали то, к чему привыкли сызмальства, — Бильге уже предчувствовал, что она уйдет впустую. Он, в отличие от многих в тумене Олдай-Мергена, родился в лесах предгорий и умел ощутить то напряжение, что внушается расстоянием, на котором стрела достанет в лесу убегающую добычу. Теперь это напряжение уже не дрожало, волнуясь и звеня, как натянутая тетива, но ослабло, будто кто-то раздумал стрелять. Бильге все выпустил дважды по звучащей стреле, и все остальные сделали то же. Но никаких иных звуков, опричь стука наконечников о дерево и осыпающейся хвои, не донеслось до них.

— Соберите стрелы, — проворчал сотник. — Венны не вернутся.

Волкодав, осознав, что погоня отстала, принялся осматриваться. Места были знакомы, будто он вчера их покинул. До Нечуй-озера оставалось два десятка верст, а значит, столько ж оставалось до последней схватки, пройдя сквозь кою он смог бы увидеть дом.

— Ты будто задремал, Зорко Зоревич? — спросил кто-то скачущий чуть позади, за правым плечом.

Волкодав, вернее, тот, кем был в этом далеком «сейчас» Волкодав, обернулся. Крепкий собой мужчина возраста солидного, с длинными, не седыми еще полового цвета волосами и густой бородою, владелец ладного гнедого жеребца, шел вслед за ним. Клочки шерсти, нашитые на куртку, говорили о том, что был он из Серых Псов, как и еще шестеро мужчин помоложе, что были здесь явно заодно с ним.