Листья лофиры - [54]

Для Беавоги наш приезд — повод для серьезного разговора с населением о политике, о назревших проблемах внутренней жизни, и он говорит нам, что мы можем ехать в деревни, в лес, а митинг еще будет продолжаться.

Мы наскоро обедаем, и снова — машины, снова — зеленый коридор с красным полом, мелькание деревушек! нас везут на гору Нимба, самую высокую в Гвинее, в районе которой сравнительно недавно открыли большие залежи железной руды.

— У меня сегодня две лекции в институте, — после долгого молчания говорит Латынина, очевидно, припомнившая, какой сегодня день недели.

«Лекции? — удивляюсь я. — Среди лета — лекции в институте?» И далеко не сразу возвращаюсь к действительности… Лишь немногим более трех недель назад студеный ветер гнал к заснеженным берегам по темным замерзшим рекам катка в Сокольниках эскадры липовых крылаток, и тогда я почти не верил, что через несколько дней окажусь в Африке… А теперь — теперь требуется некоторое усилие, чтобы представить себе нашу нетеплую весну, и почему-то очень хочется, вернувшись, увидеть под Москвой снег…

От Нзерекорё до горы Нимба около сотни километров. Заостренный конус ее уже маячит впереди, и даже можно разглядеть, что на вершине ее нет густого тропического леса. Шоссе все круче забирает вверх, появляются серпантины — поменьше, чем на Усинском тракте в Саянах или у знаменитого Барскаунского перевала на Тянь-Шане, но все-таки настоящие серпантины. Влетаем на расчищенную от леса площадку и почти натыкаемся на большой каменный дом— здание бывшего филиала Института французской Черной Африки. «Бывшего» не только потому, что Гвинея уже не «французская» Африка, но и потому, что филиал покинут французами. Остались цветники, каменные ступени, небольшие бассейны, отличные лаборатории, прекрасные жилые помещения — и сторож-гвинеец при них. Знакомая картина!

Наши географы и биологи с грустным видом маршируют по пустым комнатам, а я решаю сделать еще одну попытку углубиться в тропический лес — на сей раз не в сухой, а во влажный. Увы, как говорится, хрен редьки не слаще: такие же острые колючки впиваются мне в руки и ноги, столь же густо сплетенные лианы преграждают дорогу… Неподалеку от меня — зарастающая тропа: на нее уже выползли гибкие ветви, и мне кажется даже, что постепенно сдвигаются стены леса; ощущение это, наверно, вызвано темнотой — в лесу почти полный мрак, хотя на поляне еще можно было фотографировать…

Никого нет, тихо, и я задумываюсь, припоминаю разные леса, в которых работал или которые видел, чтобы найти аналогию тропическому лесу, сравнить его с чем-нибудь знакомым… Я начинаю издалека, с лиственничной тайги, с кедровых лесов и пихтача Сибири, с березовых колков, вспоминаю дубравы и бучины Карпат, карельскую тайгу с тонкими, как кипарисы, елями, вспоминаю смешанные леса по Вятке, по Оке, тиссовый лес у Мацесты, самшитовую рощу у Сухуми, буйную зелень Батумского побережья… Внешне тропическому лесу ближе всего, конечно, субтропический, но я наконец нахожу аналогию, и аналогию неожиданную… Есть, разумеется, способы борьбы и с тропическим лесом, и сквозь него можно пройти, если нужно пройти. Но все-таки тропический лес давит, гнетет, вселяет чувство безнадежности, обреченности, и этим он напоминает мне… пустыню. Да, нечто подобное испытываешь, когда работаешь в пустыне и знаешь, что вокруг ни жилья, ни воды, и поломка машины может означать — и не раз означала — катастрофу… А лес умеренной полосы — даже сибирская тайга — никогда не вызывала у меня ни растерянности, ни подавленности… Или все дело в привычке?

К дому, да еще под гору машины, как и полагается, катят в два раза быстрее… Представитель комендатуры едет вместе с Владыкиным в первой машине, и она уже исчезла из виду.

Деревня. На улице — толпа. У обочины — джип. Резкий тормоз. Я выскакиваю из машины под оглушительный гром салюта; палят из допотопных ружей, и на несколько секунд все вокруг мутнеет от сизого порохового дыма.

— Вив ля Гине! — кричит представитель комендатуры.

— Ха! — единым возгласом отвечает толпа.

— Вив ля Руси! — представитель комендатуры энергично взмахивает черным кулаком.

— Ха! — соглашаются жители деревни, гвинейцы племени герзе, вероятно, только что услышавшие с существовании России.

В плотном окружении мужчин, из-за спин которых выглядывают женщины и бесчисленные дети, мы идем по деревне и ведем замысловатые переговоры с помощью жестов. Деревенский староста подводит нас к хижине размером немногим побольше других.

— Школа, — говорит он по-французски. — Пока нет учителя, но мы надеемся, — эти слова обращены уже не к нам, — что учителя все-таки пришлют.

Представитель комендатуры отвечает бодрым тоном, но положение с учителями, особенно в сельской местности, неважнецкое: их просто не хватает, а тяга к учению так велика, что жители деревень строят школы, не дожидаясь приезда учителя.

…Мчимся по еще зеленому, но уже теряющему в сумерках краски лесному коридору.

Через десять минут все повторяется: снова деревня, пальба из ружей, клубы порохового дыма, возгласы: «Вив ля Гине!» — «Ха»! — «Вив ля Руси!» — «Ха»!

Ночь прекращает встречи. Продолжаем путь в полной темноте. Все краски угасли, и только зажженные фары возвращают красный цвет дороге и зеленый — черному лесу. Перемигиваются во мраке светляки. Звенят цикады; сквозь ровный непрерывный их звон из лесу пробиваются непонятные звуки.