Листья лофиры - [42]

Но не последний, конечно. Африканская культура должна развиваться в тесном контакте с европейской, заявляет нам Сангару Тумани и темпераментно выкидывает руки вперед, делает такое движение, как будто распахивает невидимые двери Гвинеи…

Для кого?

Сангару Тумани называет Шекспира, Стендаля, Гёте, Пушкина, Маяковского…

…Мы говорим о Сангару Тумани, сидя на открытой веранде отеля «Фута-Джаллон», говорим с поэтом из нашей группы, хотя уже глубокая ночь, а завтра рано утром мы уедем в Пита и Лабе… Я фантазирую, и Сангару Тумани раскрывается передо мной в огромный мир, в котором есть и черная бархатистость ночи, и пламень долгих пожаров, и вековая мудрость народа, и величайшая сосредоточенность гриотов, и утонченная культура европейца; я угадываю в нем безграничность чувства и мысли Пушкина, бесстрашие и гордость Байрона, революционную страстность поэта-карбонария Уго Фосколо, угадываю извечный строй поэтической души — легкую ранимость в мелочах и непреклонную — хоть на эшафот! — стойкость в главном, большом… Да, Сангару Тумани — прекрасный представитель своего народа — это целый мир. Мы еще не знаем, что внесет он в общую сокровищницу человеческой культуры, но в его мире, мире гвинейца, есть место всему лучшему, что создано и французами, и англичанами, и русскими, и потому совсем не химерична моя надежда когда-нибудь встретиться с Пушкиным на Фута-Джаллоне. Он не пришел еще, но он уже в пути…

Ночь сегодня странная: ясная, но воздух кажется мутным от лунного света. Сквозь зеленоватую мглу отчетливо видна широкая падь, противоположный склон горы с неподвижной грудою алых углей (там горит лес), а мелкие предметы не видны на расстоянии вытянутой руки.

Где-то в глубине мглисто-зеленой ночи возникает негромкая частая дробь тамтамов — она то приближается к нам, то удаляется и возвращает нас на несколько часов назад, когда на центральной площади Далабы, уже в темноте, при свете карбидных ламп, начался праздник, организованный в честь нашего приезда. Там были речи, были танцы, пантомимы, песни, и Арданов наконец отвел душу: записал мелодии на магнитофон.

А потом все стихло, и в середину каре провели гриота с четырехугольным, типа гитары, музыкальным инструментом. Он сел неподалеку от нас, и все отошли от него — он остался один. Гриот поставил перед собой на землю инструмент с длинным грифом и чуть тронул струны — низкий рокочущий звук разнесся по замершей площади и угас… Тогда гриот запел — негромко, на странно звучащем для нас языке фульбе, и пальцы его вновь коснулись струн, и рокочущий аккорд как бы подчеркнул произнесенную нараспев фразу…

Гриот пел о самом важном — пел о независимости, и песнь его призывала африканцев к единству в борьбе за нее, и все на площади напряженно вслушивались в его слова… Так же пели когда-то на Руси перед молчаливыми слушателями гусляры, и бородатые предки наши потом передавали друг другу их вещие слова… А почти восемь веков тому назад, самый гениальный из певцов, неведомый гусляр, наделенный удивительной поэтической силой, сложил песнь — «Слово о полку Игореве», в которой звал моих далеких предков к единству, как зовет к единству моих современников неведомый мне гриот… Поэтическая эстафета продолжается — ей не видно конца!.. Тогда, восемь столетий назад, призыв не был услышан, и глухота к нему оказалась роковой для целого народа… Времена меняются, и хочется верить, что песнь гриота — она не умрете последним аккордом гитары! — будет услышана всей Африкой, найдет отклик в сердцах всех африканцев…

Тщетно пытался я рассмотреть гриота — мгла, зеленая лунная мгла скрывала его от наших глаз, и, кончив петь, он растворился в ней, исчез, должно быть, навсегда.

…Утро выдалось прозрачным, свежим.

Наш автобус катит по дороге на Пита, и навстречу нам идут и идут с солидными поклажами на головах жители окрестных деревень: сегодня в Далаба ярмарка.

Одинокую фигуру человека с большой квадратной гитарой за спиной мы замечаем издалека и просим Селябабуку остановить автобус.

Гриот, вчера исчезнувший в ночи, теперь стоит перед нами — старый, но еще, видимо, крепкий человек с клочковатой седой бородкой, усталыми воспаленными глазами. Гриот бос. Большие, расплющенные, в шишках, ноги его, исходившие тысячи километров, опутаны густой сетью серых трещинок — даже черная кожа не выдерживает сухого жара раскаленной земли! Гриот каждому из нас по очереди протягивает руку с длинными узловатыми пальцами и улыбается, обнажая редкие крупные желтые зубы.

Он идет в сторону Пита, но на предложение сесть в автобус отвечает отказом. Он пойдет пешком, как всегда ходил раньше, будет останавливаться в деревнях и петь людям, ждущим его песен. Дойдет он и до Пита, и до Лабе, но еще нескоро. Он не спешит — нельзя спешить и проходить мимо тех, кому он нужен.

Мы не спорим с гриотом. Мы желаем ему счастливого пути и рассаживаемся по своим местам.

Автобус трогается, и одинокая фигура человека с квадратной гитарой за спиной, исчезает за поворотом — теперь уже действительно навсегда!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Я не выпускаю из рук фотоаппарат и, ежели замечаю что-нибудь интересное, высовываюсь в окошко и «щелкаю» на ходу. А интересного так много, и так хочется запечатлеть пейзажи Фута-Джаллона, что «ФЭД» мой не знает покоя.