Листочки из тетради - [5]
Ворочался с боку на бок. Голова тяжелая, болел затылок. Видимо, следует не лежать, а пойти походить по воздуху. Встал, смочил одеколоном лицо, волосы, причесался перед зеркалом. И вдруг подумал: «Может быть. Маша знает, что оно такое — са́мотный…»
— Маша! Маша! — позвал он, приоткрыв дверь. — Тебе случаем не встречалось в литературе слово «са́мотный»?
— Тише, чего кричишь? — На лице у Маши следы слез. — Валерик пришел, я ему сказала, что ты спишь.
— Не спится мне, Маша, не лежится… Пойду.
Накинул на плечи пиджак, печально взглянул на жену и вышел из дома.
Конференция закрылась в полночь. Делегаты — кто пешком, кто на машине, кто оседлал коня или мотоцикл — разошлись и разъехались по домам. Опустела улица. Тускло светили фонари. В окнах ни огонька — тишина и ночной покой.
Домой направился и Кирилл. Шаг у него усталый, как у больного. Недалеко от дома остановился. Стоял и о чем-то думал, как бы силясь вспомнить, не забыл ли он чего там, в зале, где только что проходило тайное голосование. Председателем счетной комиссии был Тихон Михайличенко. Кирилл стоял среди улицы, вспоминал, как все произошло, и горькая улыбка тронула его губы. Оказывается, очень просто. Брали бюллетени, подходили к урнам. Потом Тихон Михайличенко поднялся на трибуну и сказал: «Все избраны, кроме товарища Дедюхина Кирилла Михайловича»… И все. В зале тишина, и Кириллу, сидевшему с опущенной головой, казалось, что весь зал смотрит на него. «Мог бы, конечно, не назвать «товарищ Дедюхин», — думал Кирилл, — а назвал… Значит, в душе у Михайличенка обиды нету… А что мне от этого? Легче?»
Поднял голову и долго смотрел на небо. Видел, как то там, то здесь, точно полыньи на огромном озере, появлялись в тучах просветы, и в них искристо горели звезды. Кирилл через силу улыбнулся — не то звездам, не то чему-то своему, горькому и обидному. «Жизнь, оказывается, остановок не знает, она и не таких, как я, оставляла позади и уходила, даже не оглянувшись. Куда же мне теперь? Что скажет Маша?»
И пошел не домой, а на берег Егорлыка. У обрыва — курган, наполовину срезанный водой. Поднялся на его вершину, ногой отыскал шершавый камень-известняк, сел. Река рядом, внизу. Вода чуть плещет, чмокает, целует размокшую глину. А там, за рекой, — степь, укрытая темнотой. На пойму наползал сизый туман…
Кирилл смотрел в туман, в манящую ночную даль. Хотел думать о чем-то другом к не мог. Мысли о том, что случилось с ним в эту ночь, наседали одна на другую. Он снова был в зале районной библиотеки, видел Тихона Михайличенко, слышал его голос. «Все, кроме товарища Дедюхина…» И за этими словами теперь слышались слова другие, будто Тихон Михайличенко говорил: «Кирилл Михайлович, ты нас оставь, уйди, мы и без тебя…» Но ему трудно было подняться и еще труднее уйти. Тогда все делегаты покинули зал…
Он понимал, что сидит на шершавом камне, но ему чудились чьи-то голоса:
— Слыхал новость?
— Какую?
— Ну как же! Дедюхина-то журавские коммунисты того… на вороных прокатили… И еще на каких! Тройка борзая!
— Да как же это случилось?
— Может, все и обошлось бы, да помог старик Яресько из Суркулей.
— Чабан? И свалил такого человека?
— Он же не один.
— И куда теперь Дедюхин?
— Там видно будет…
И опять в голову лезло непонятное слово — са́мотный.
«Что это такое? Так я и не узнал… И Маша почему-то-промолчала. Она учительница русского языка, должна бы знать… Приду домой и посмотрю в словаре. Хотя что теперь изменится? Все одно завтра разнесется по радио, в газетах напечатают… Ну и пусть. А Валерию сам обо всем расскажу. Пионер, должен понять. — Вырвал с корнем кустик сухого пырея, понюхал пахнущую прелью землю. — Я ему скажу: «В партии у нас, сынок, очень строго. Если что не так — отвечай головой. Да и как же, сынок, может быть иначе? Обидно бывает, а подумаешь — не на кого обижаться. Разве что на себя. Ты, к примеру, видел, как загорается на путях красный фонарь и как паровоз сразу останавливается — опасно, нельзя ехать. Вот, сынок, и передо мной зажгли такой сигнал — опасно! Да, опасно… И сказали: погоди, не туда идешь…»
Усмехнулся, бросил комок травы в реку и резко встал, точно его кто окликнул. Туман прижался к земле, и камыш на том берегу казался косматой гривой. «Не знаю, сынок, не знаю. Поживем — увидим…»
…Ключом открыл дверь. На цыпочках, не желая встречаться с Машей, прошел в свою комнату. У изголовья кушетки зажег лампу. На смятой подушке — раскрытый томик словаря. «Маша положила». Наклонился и стал читать подчеркнутое красным карандашом: «Сам… Са́мо… Самость или личность впереди всего, который сам себя и своя выгоды ставит выше всего, себялюбивый и корыстный, кому чужое благо нипочем…»
Закрыл книгу, выпрямился.
«Вот тебе и мой лучший чабан Яресько… Эх, дедусь, дедусь, да разве все это ко мне подходит? А может, подходит? И придумал же старик… Самость, личность… Да, тут что-то есть… Видно, не зря старик… Он зря не стал бы…»
Опустился на кушетку и задумался. Вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его взлохмаченной головы. Это Маша неслышно появилась и присела на кушетку.
— Есть хочешь, Кирюша?
— Я думал, ты спишь. Неужели разбудил?
