Листки с электронной стены - [2]

родина», «наше социалистическое отечество». Получается плохо — прибавленное понятие можно вычеркнуть или заключить в скобки, оно легко забывается, а патриотизм остается. Родину любят не за то, что она такая или этакая, а за то, что она наша, — однако местоимение «наша», как и все местоимения, не обладает объективным значением, и множество «нас» нельзя точно описать. Кто такие «мы» — входят ли в это «воображаемое сообщество» уехавшие из страны эмигранты? или понаехавшие в нее гастарбайтеры? или, скажем, геи (разве они не могут быть патриотами?)? или просто те, кто вот сейчас категорически не согласен со мной и считает меня отщепенцем?

Имея дело с такими зыбкими множествами и смутными понятиями, наше сознание обычно прибегает к так называемым «хорошим примерам»: вместо целого берется элемент, который всеми надежно опознается как его часть. Так и патриотизм персонифицируется, любовь к родине проецируется на фигуры каких-то конкретных людей — уж в них-то мы не ошибемся, они-то точно воплощают собой наше отечество. В качестве таких людей-символов патриоту требуются вожди, герои, артисты, спортсмены.

Но вот святые плохо годятся на роль «хорошего примера». Существуют национальные, патриотические религии, и русское православие безусловно из их числа, в нем есть национальные святые, но никто не говорит, что они лучше всех на свете, а «русский бог» — это вообще ироническое понятие (как в известных стихах Вяземского). Легко гордиться Дмитрием Донским — наш был князь, орду побил, — а с Сергием Радонежским, который его на это благословил, уже сложнее. Патриотически присваивать его себе — «наш святой» — будет неблагочестивым панибратством: он все-таки прежде всего не «наш», а божий. Святость всегда чем-то не удовлетворяет патриота: зачем это Борис и Глеб дали себя убить? надо было самим всех порвать…

С другой стороны, оказывается, что и не все артисты равно подходят для создания патриотических символов. Поэт, художник, музыкант годятся хорошо, а, скажем, актер — хуже. Его могут страстно любить, но все-таки не включают в национальный список канонических фигур: поэт — Пушкин, композитор — Чайковский, живописец — Репин, а лицедей — кто? Место не занято.

Так же и циркачи. Не в обиду им сказать, но в нашем сознании цирк — низкое, площадное искусство («что за цирк!» — говорим мы о чем-либо с недовольством), в нем реальные подвиги силы и ловкости соседствуют с фокусами иллюзионистов и кривлянием клоунов. В старину цирковые борцы славились своими «договорными» поединками; сегодня они вообще вывелись, уступив место спортивной борьбе — она, как считают, честнее. Вообще, хотя некоторые виды спорта имеют прямых родственников на цирковой арене, спорт неизмеримо патриотичнее цирка: во-первых, спорт состязателен, в нем нужно за кого-то болеть, то есть выделять «нашего»; а во-вторых, цирк, подобно театру или кино, слишком явно демонстрирует свою искусственную, иллюзорно-зрелищную природу, тогда как спорт, при всех своих условных правилах, кажется более подлинным. Совсем искусственные зрелища в нем маргинальны (открытие и закрытие олимпийских игр) и могут стать поводом для патриотических эмоций лишь силой его отраженного света.

Итак, логическая проблема патриотизма — на самом деле онтологическая, бытийная. Ему не по плечу слишком высокое, слишком безусловное бытие святости, его вожди и герои не выдерживают сравнения с мистически-нездешним, сверхпатриотическим авторитетом. Но, с другой стороны, он не доверяет и художественной условности (отсюда ревнивое отношение к патриотическим памятникам: это не образы искусства, а непосредственное воплощение «наших героев» и «наших ценностей», не смейте их хулить!); он охотнее ищет себе опору в трагической реальности павших героев и жертв, в телесной наглядности соревнующихся атлетов.

При всей интенсивности связанных с ним чувств, патриотизм внутренне неустойчив, не уверен в себе. Он смутно помнит, что его воображаемые сообщества непрочны и не вечны — так распался в одночасье «советский народ» на разные, не всегда дружелюбные друг к другу нации. В патриотическом одушевлении нельзя жить постоянно, обыкновенно мы гордимся не родиной, а чем-то более конкретным — собственными успехами, своими друзьями и близкими — и оскорбляемся не покушениями на национальные символы, а нарушениями наших прав. За самоупоением нации неизбежно следует трезвая ответственность личности.

на сайте «Новой газеты»

Заиграно 11.03.2014

Много лет назад коллега по службе, пожилой и добродушный дамский угодник, рассказывал мне, как однажды вздумал сделать комплимент некоей сотруднице нашего учреждения: «Какая у вас красивая старинная брошка!» — «Да, — ответила она, — это еще дедушка с погрома принес». С тех пор он старался обходить ее стороной.

Меня всегда занимала психология этой незнакомой мне женщины. Она наверняка понимала, что погром — нехорошо, но это не мешало ей не просто пользоваться награбленным добром, а даже с гордостью сообщать о его происхождении (нет чтобы ответить уклончиво — дескать, «от дедушки с бабушкой осталась…»). Если бы задать ей прямой вопрос — не стыдно ли? — она, должно быть, стала бы оправдываться тем, что дела, мол, давние, она за деда не отвечает и вообще эти, которых громили, сами были не без греха. В общем, нарушение правил было, но заиграно, как выражаются в дворовом футболе.