Лишь краткий миг земной мы все прекрасны - [12]

У солдатика тик, дергается левый глаз. Зеленый лист упал в зеленый пруд.

Солдат смотрит на младенца, на неправдоподобно розовую кожу. Ребенка зовут Хонг, это значит «роза». Почему бы и ее не назвать в честь цветка? «Хонг» — слог, который можно проглотить в один заход. Орхидея и Роза, бок о бок на белой дороге. Мать укачивает дочь. Роза распускается из бутона орхидеи.

Он рассматривает волосы Розы — непривычный оттенок корицы со светлыми прядями на висках. Заметив, что солдат не сводит глаз с ее дочери, Лан прижимает лицо девочки к груди, защищая ее. Парнишка смотрит на ребенка, видит белизну, проступающую из ее желтого тела. «Я бы мог быть ее отцом», — думает он. Кто-то, кого он знает, мог быть ее отцом — сержант, командующий подразделением, напарник по взводу, Майкл, Джордж, Томас, Рэймонд, Джексон. Он думает о них, крепко сжимая автомат, и не сводит глаз с девочки: американская кровь под прицелом американского оружия.

— Не надо пиф-паф… Ты и я… — шепчет Лан. — Ты и я…

Макаки переживают неуверенность в себе и могут рефлексировать — когда-то считалось, что эти черты присущи только людям. Некоторые виды демонстрируют поведение, которое указывает на использование оценочных суждений, способность к творчеству и изучению языков. Они могут вспоминать образы прошлого и применять их к решению задач в настоящем. Иными словами, макаки используют память, чтобы выжить.

Мужчины будут есть, пока череп животного не опустеет; обезьяна замирает, пока они работают ложками, ее лапы тяжелеют и обмякают. Когда не останется ничего, когда все ее воспоминания растворятся в человеческих кровеносных сосудах, обезьяна умрет. Откупорят еще одну бутылку.

Кто потеряется в истории, которую мы сами себе рассказываем? Кто потеряется в нас самих? В конце концов, история — это поглощение. Открыть рот ради речи означает оставить лишь кости, они и пребудут невысказанными. Это прекрасная страна, потому что ты еще дышишь.

— Ты и я номер один. Руки вверх. Не стреляй. Ты и я номер один. Руки вверх. Не надо пиф-паф.

Дождь не унимается, потому что вода это тоже сила. Первый солдат отступил. Второй отодвинул деревянную перегородку и рукой поманил женщину. Позади нее полыхали дома. Вертолет поднялся в небо, стебли риса выпрямились, их лишь немного потрепало. Одеяльце пропиталось водой и по́том и стало цвета индиго.

В гараже на стене из-под облезлой краски выглядывает кирпич, висит полка — самодельный алтарь. На ней рамка с фотографией; оттуда, не мигая, глядят святые, диктаторы, мученики и усопшие: отец с матерью. В стекле отражаются их сыновья. Один из них вылил остатки пойла на липкий стол и насухо протер его. Опустошенную голову макаки укрыли белой тканью. Лампочка моргнула, но свет не погас.

Молодая мать стоит в луже собственной мочи. Нет, она стоит в конце своего собственного предложения на точке в натуральную величину. Живая. Парнишка возвращается на пост в контрольно-пропускной пункт. Другой ударяет по шлему и кивает матери; она видит, что он все еще держит палец на спусковом крючке. Это прекрасная страна, потому что ты все еще здесь. Потому что тебя зовут Роза и ты моя мать, на дворе 1968 год, год Обезьяны.

Незваная гостья идет вперед. Проходит мимо постового, в последний раз смотрит на автомат. Ствол не темнее рта ее дочери. Свет моргнул, но не погас.

Я проснулся от стонов раненого зверя. В комнате было так темно, что я не понял, открыл я глаза или нет. Через разбитое окно задувал легкий ветерок, а с ним в комнату сочилась августовская ночь; сладкий аромат смешивался с запахом химикатов для газонов — так пахнут ухоженные городские лужайки, и я догадался, что это не мой дом.

Я сел на краю кровати и прислушался. Может, енот задрал кошку? Я обрел равновесие в черном воздухе и вышел в коридор. На другом конце приоткрыта дверь, сквозь нее прорезалось красное лезвие света. Зверь в доме. Я коснулся стены, из-за влажности она на ощупь похожа на кожу. Я подкрался к двери и сквозь рыдания услышал его тяжелое дыхание; у него огромные легкие, больше, чем у кошки. Я заглянул в красный просвет и увидел его. В кресле сидел согбенный старик, кожа у него белая, а волосы еще белее; в свете лампы с красным абажуром они казались розовыми. Вспомнил: я в Вирджинии, на летних каникулах. Мне девять. Старика зовут Пол. Он мой дед, и он плачет. Между пальцами дрожит согнутый снимок, сделанный на «Поляроид».

Я толкнул дверь. Красное лезвие стало шире. Дедушка растерянно посмотрел на меня водянистыми глазами. Кроме нас, других зверей в доме нет.

Пол встретил Лан в 1967-м, когда служил во флоте на базе Камрань. Они познакомились в баре в Сайгоне, начали встречаться, полюбили друг друга и год спустя поженились в городском суде. Все мое детство их свадебная фотография висела на стене в гостиной. На ней худощавый миловидный юноша с оленьими глазами — он из Вирджинии, сын фермера. Ему скоро двадцать три, он возвышается над своей женой, широко улыбаясь. Она старше его на пять лет, дочь фермера из Го-конга[18], мать двенадцатилетней Маи, которая родилась в том договорном браке. Я играл с куклами и солдатиками, а этот снимок покачивался надо мной — образ из эпицентра войны, который привел и к моей собственной жизни. Глядя на полные надежды улыбки молодых, трудно поверить, что фотография сделана в самое тяжелое военное время. Молодожены позировали, Лан положила руку Полу на грудь, ее обручальное кольцо с жемчугом — капля света; тебе было два, ты ждала в коляске в паре метров от фотографа, сработала вспышка.