Лисавета Иванна велела кланяться - [8]

Вот только как он, этот медальон, очутился у него в кармане? Ведь он же отдавал его старухе! Он это четко помнит, тут не может быть никаких сомнений. Отдал, она и разозлилась, и приказала заворачивать, извозчик резко осадил — и сани на бок, и он и вылетел… И вот он с медальоном и в Восточных округах. Вот это вылетел, вот это откатился! Три тыщи верст без малого. Вот… Да! Вот Сабанеев и кричал: «Да ведьма она, ведьма распроклятая! А ты, Егор, дурак, жизни не знаешь! Ты еще пожалеешь, дурак, да только потом будет поздно, когда тебя под вешалку поставят!». Вот как кричал. А не донес. Он и сейчас не донесет, он и на очной ставке скажет, что, мол, не знает, не видал. А на груди у него оберег: от пули и от сглазу…

— Эй! — прикрикнул Микита. — Не спать!

Егор прибавил шагу. Рядом с ним, тяжело отдуваясь, шел Селиван и мрачно приговаривал:

— Ать—два. Ать—два… Ать—мать. Ать—мать.

Один из пластунов молча дал Селивану затрещину. Старик на это сразу же ответил:

— Ох, какой смелый, а! Ох, чтоб ты завтра был таким! А завтра у тебя будет горя…

— Молчи! — рявкнул пластун.

— Я помолчу! Я помолчу! — не унимался Селиван. — Сегодня я, а завтра ты!

— Да я!.. — взревел было пластун и уже замахнулся ружьем…

Но тут вмешался Микита, велел:

— Эй, осади! Осади, я сказал!

Пластун зло сплюнул и нарочно поотстал, чтоб больше не идти рядом с арестованными. А Микита тем времени продолжал:

— А ты, Селиван, тоже хорош. Зачем людей пугаешь? Что они тебе сделали? Только то, что им велели. Так?

— Так, — нехотя согласился Селиван.

— Ну вот и все. Пошли.

Пошли. Молчали. Теперь уже Егор время от времени с любопытством поглядывал на Селивана. Его, так надо понимать, все здесь всерьез считают колдуном, нечистой силой. Дядя Игнат смеялся, говорил: дурь это все, вся сила в шашке. Дядя Игнат, он шашкой брился, шашкой бутылки открывал, шашкой хлеб резал и шашкой, говорил, на жизнь зарабатывал. Да, говорил, племяш, я на жизнь чужой смертью кормлюсь, и так не мной придумано, а так заведено от веку, и так же и у вас в книжках сказано, что сильнейший слабейшего жрет — и это хорошо, от этого прогресс происходит, а кабы наоборот было, тогда бы что? Тогда бы было вырождение. Так что ты, Егор, на меня не смотри, не вырождайся, не шашкой, а пистолетом кормись, это оружие новейшее, это прогресс, а еще лучше подавайся в артиллерию, тогда врага можно издалека достать, пусть себе он шашкой там, за две версты, машет, а ты его вжик — и картечью посек!.. Да вот не угадал дядя Игнат, по жизни у него…

Противно вспоминать! Ух, до чего противно! И этих псов за то…

Нет, спокойней, спокойней, Егор, еще пока не срок. Пока ведут тебя, иди, но когда будут…

Ну, тогда…

Свинья не съест, Егор! А псы подавятся, подавятся, подавятся!..

— Не спать я говорю!

— Не спим.

— Вот то—то же!

Шли дальше. Шли. Шли. Шли…

Глава шестая. Хватай его, ребята!

Смеркалось. Пройдя не менее пяти верст голым полем, отряд наконец выбрался на дорогу, петлявшую краем леса, и вскоре Егор увидел казенку — кирпичный двухэтажный дом, обнесенный высоким неухоженным забором. Неподалеку, на холме, стояла вышка оптического телеграфа. Пластуны подтянулись и, под команду Микиты, пошли в ногу. Веревка натянулась и резкими рывками стала дергать Егора за шею так, что и он поневоле перешел на строевой шаг.

— Запевай, что ли! — насмешливо предложил Селиван.

Но ему не ответили. Вошли во двор. Часовой в воротах взял на караул. Микита остановился возле него, стал что—то спрашивать по службе, но часовой лишь пожимал плечами.

Воспользовавшись заминкой, Егор торопливо осмотрелся. Во дворе горели костры, возле которых грелись пластуны. Вдоль стены дома была прибита жердь, а к ней привязаны оседланные лошади. В доме кто—то задушевно тренькал на балалайке. А на высоком крыльце, прямо под знаком Двух Баранков, стоял обер—вахмистр — добродушный, без фуражки, в расстегнутой шинели.

— Вот же зверь! — зло сказал Селиван. — Нет на него управы…

— А подайте—ка мне старика! — бодро приказал обер—вахмистр.

Селивана подхватили под руки и живо развязали.

— Не виноват я, гражданин начальник! — вскричал Селиван. — По недоразумению.

Когда его поволокли, старик попытался отбиваться… Однако на крыльце он как—то сразу сник и сгорбился.

— Ну что, побеседуем, дядя? — обер—вахмистр похлопал Селивана по плечу и увел его в дом.

При Егоре остался один лишь Микита. Десятник потоптался на месте, взял ружье на караул и, почему—то смутившись, сказал:

— Садись, я мужик мягкий.

Егор сел прямо в снег и посмотрел на пустое крыльцо, на открытую дверь, на крашеные черной краской кирпичные стены, на окна… В верхнем этаже окна были большие, а в нижнем — узкие, в решетках и у самой земли.

Микита потоптался, повздыхал, украдкой посмотрел по сторонам — нет ли где кого из старших — а после тоже сел в сугроб. Сказал:

— Одну портянку намотал. Для легкости. А вышло что? Мороз!

Егор молчал. Микита положил ружье на колени, старательно смахнул с него несуществующую пыль, затем заложил полку клочком овчины, спустил курок в упор, попробовал, не сыплется ли порох… и вздохнул. Потом сказал:

— Жаль мне вас, дураков. Берем, как глухарей. Скучища! Вот брат рассказывал… — и снова замолчал.