Лирика - [10]

бензиновой гарью,

пылью,

и прочей гадостью;

он будет рычать на меня

моторами автомобилей...

И все же сейчас я выхожу на улицу,

чтобы немного его ободрить.

Гроза

Гроза наползает на город

черным удавом;

обхватывает,

душит,

и отпускает,

словно играя.

Потом открывает пасть

и заглатывает,

медленно и постепенно,

этого испуганного кролика,

потерявшегося

в сумерках мироздания.

Дожди и паруса

Неведению слепому вышел срок.

На белом ватмане, внимая вдохновению,

Дитя рисует черной акварелью

Дожди и паруса... И комкает листок.

Прохладной успокоенный постелью,

Он по слогам читает между строк,

Ложащихся на белый потолок,

И верит музыке, навеянной метелью.

И в снах, набросанных легчайшею пастелью,

Он видит угасающий восток

И пепел звезд, упавших в пыль дорог.

И душ, когда-то преданных забвению,

Он слышит неземные голоса...

А под дождем чернеют паруса.

Дрожь

В коконе одиночества

приняв позу зародыша,

питаться соками времени

и не верить в пророчества

Доктора, ничего не смыслящего,

в определении симптомов нужности;

и копошиться в утробе вечности -

знаком вопроса,

факториалом небытия,

символом бесконечности.

Еве (Ты сделана не из ребра)

Ты сделана не из ребра моего, я знаю.

Тебя отлили из стали на каком-то заводе.

Кузнец выковал тебе сердце, а токарь

выточил уши, глаза и все остальное.

Потом тебя водрузили на постамент

как символ единства каст и победы труда,

победы железного сердца над сердцем из плоти,

победы воли над чувством,

победы серпа над яйцами...

Да просто — победы.

Я влезу и встану рядом с тобою,

дождливо дрожа от холодного ветра,

взяв в руки молот, как символ веры

в светлое будущее -

веры в надежды, которые вдруг не обманут,

веры в способности сердца к теплоотдаче,

веры в наивные взрослые детские сказки,

веры в любовь, которая вдруг...

Да просто — веры.

Женщина-кофе

Женщина-кофе приходит ко мне вечерами -

женщина

со вкусом любимого марагоджип.

Обжигающей горечью,

проливаясь в душу, она

лишает меня

отрешенности,

сна,

благоразумия

и тишины.

Распугивая

еще не приснившиеся сны,

рассекая,

как гордиев узел,

сплетения нервов,

все дальше и дальше уводит меня от меня,

приучая

к кофеину своего присутствия.

Становясь моей неизлечимой манией,

становясь моими новыми снами,

запуская часы в обратную сторону,

женщина-кофе приходит ко мне вечерами.

Звонарь

Каждое утро,

по пыльным

скрипучим

ступеням

рассвета,

поднимается он

туда, где играет солнце

на медных боках

церковных колоколов.

Истово перекрестясь,

обронив молитву,

из теплых и сонных слов,

ватой заткнувши уши

берется он за веревки,

и,

раскачав

медные

души,

распугав задремавших

солнечных зайцев

и голубей,

бросает вниз

переливы громов,

которые,

пробежав по головам тополей,

эхом волнистым

ложатся на розу ветров

и уносятся к небу.

Оглохнув от гула,

ослепнув от солнца,

задыхаясь от бесконечной радости бытия,

он пляшет под звонами,

он бьется в веревках,

как птица в сетях

дождевых струй...

Поют и поют медные глотки.

А там, далеко-высоко в небесах,

старец Господь сидит

над стаканом росяной водки

и, щеку подперев, слушает

с тихой улыбкой в глазах.

Истина

Вечно закрытая дверь

в старый чулан,

в котором хранятся

пыльные вещи, потерявшие свою актуальность,

но не утратившие своего назначения

в отличие от нее,

сохранившей свою актуальность,

но напрочь утратившей свое назначение -

хотя б иногда открываться.

Ловец теней

Ловец теней, седой могильщик снов,

О чем ты грезишь, созерцая свечи?..

Зовешь мечты? Иль вспоминаешь встречи

Печалью замутненных вечеров?

Ах не разбить наложенных оков

И не расправить старческие плечи!

О чем ты грезишь, созерцая свечи,

Ловец теней, седой могильщик снов?

Кто явится на твой тоскливый зов

Усталого, забытого предтечи?

Смотри, смотри на гаснущие свечи,

Роняя с губ венок последних строф,

Ловец теней, седой могильщик снов.

Матушке

Как-то так незаметно

ты стала совсем седой.

Ты пахнешь теперь не духами,

а чем-то забытым

и небом после дождя.

Семенишь, уходя.

Провожаю глазами,

пока не скроешься

за углом.

Побежать бы следом,

по лужам,

как раньше,

давно-давно,

взять за руку

и повести в гастроном

пить томатный сок...

Но время,

это чертово гнусное время,

это

невыносимое

бремя -

это чьи-то жестокие руки,

рвущие жизнь на клочки,

как исписанные

не теми словами листки -

рвут

и бросают на ветер.

Рвут...

и бросают...

И невозможно вернуться,

и невозможно уйти,

и не остановиться

на полпути.

Я как в детстве -

скачу за тобой

на деревянной лошадке

и не понимаю,

почему же никак

никак

не могу догнать.

Мой город — птица

Мне виделось:

мой город — птица,

свободная белая птица,

летящая

на распластанных крыльях прожитых лет

куда-то

в неверное будущее,

туда,

где то ли костер поминальный,

то ли солнечный свет

неярко,

несмело

горит в замороженном небе;

где меня нет,

где меня уж давно забыли

или просто не помнили

никогда...

Мой город — птица,

сбитая временем на земь.

И тот, кто казался

свободным,

белым,

стремительным

там, в небесах, -

теперь, на земле,

оказался

серым,

поблеклым,

промокшим в дожде,

неподвижным и жалким

поделием таксидермиста.

Мы говорим с тобою не о том

Мы говорим с тобою не о том.

Мы говорим о том, что невозможно.

И не понять, что истинно, что ложно,

И не понять, чего мы снова ждем.

Да, хуже нет, чем ждать и догонять,

Но разница порой неуловима.

А что-то важное опять проходит мимо.

А что-то нужное нам снова не понять.