Лирика - [8]

На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.

Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

3

Слышишь, воющий набат,

Точно стонет медный ад!

Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.

Точно молят им помочь,

Крик кидают прямо в ночь,

Прямо в уши темной ночи

Каждый звук,

То длиннее, то короче,

Выкликает свой испуг,

И испуг их так велик,

Так безумен каждый крик,

Что разорванные звоны, неспособные звучать,

Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!

Только плакать о пощаде,

И к пылающей громаде

Вопли скорби обращать!

А меж тем огонь безумный,

И глухой и многошумный,

Все горит,

То из окон, то по крыше,

Мчится выше, выше, выше,

И как будто говорит:

Я хочу

Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,

Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!

О, набат, набат, набат,

Если б ты вернул назад

Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,

Этот первый взгляд огня,

О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!

А теперь нам нет спасенья,

Всюду пламя и кипенье,

Всюду страх и возмущенье!

Твой призыв,

Диких звуков несогласность

Возвещает нам опасность,

То растет беда глухая, то спадает, как прилив!

Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,

Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

4

Похоронный слышен звон,

Долгий звон!

Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.

Звук железный возвещает о печали похорон!

И невольно мы дрожим,

От забав своих спешим

И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.

Неизменно-монотонный,

Этот возглас отдаленный,

Похоронный тяжкий звон,

Точно стон,

Скорбный, гневный,

И плачевный,

Вырастает в долгий гул,

Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.

В колокольных кельях ржавых,

Он для правых и неправых

Грозно вторит об одном:

Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.

Факел траурный горит,

С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,

Кто-то черный там стоит,

И хохочет, и гремит,

И гудит, гудит, гудит,

К колокольне припадает,

Гулкий колокол качает,

Гулкий колокол рыдает,

Стонет в воздухе немом

И протяжно возвещает о покое гробовом.

^{Перевод К. Бальмонта (1895)}

К ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, лишь раз; шли годы;

Сказать не смею сколько, но не много.

То был Июль и полночь; и от полной

Луны, что, как твоя душа, блуждая

Искала путь прямой по небесам,

Сребристо-шелковым покровом света,

Спокойствие, и зной, и сон спадали

На поднятые лики тысяч роз,

В саду волшебном выросших, где ветер

Смел пробегать на цыпочках едва,

На поднятые лица роз спадали,

Струивших, как ответ на свет любовный

В безумной смерти, аромат души,

На лица роз спадали, что смеялись

И умирали в том саду, заклятом

Тобой и чарой близости твоей.

Одетой в белом, на ковре фиалок,

Тебя лежащей видел я; свет лунный

Скользил на поднятые лица роз

И на твое, – ах! поднятое с грустью.

Была ль Судьба – та полночь, тот Июль,

Была ль Судьба (что именуют Скорбью),

Что повелела мне у входа медлить,

Вдыхая ароматы сонных роз?

Ни шага вкруг; проклятый мир – дремал,

Лишь ты и я не спали (боже! небо!

Как бьется сердце, единя два слова).

Лишь ты и я не спали. Я смотрел,

И в миг единый все вокруг исчезло

(О, не забудь, что сад был тот – волшебный!),

Луны погасли перловые блестки,

Скамьи из моха, спутанные тропки,

Счастливые цветы, деревья в грусти,

Все, все исчезло; даже запах роз

В объятьях ароматных вздохов умер.

Исчезло все, – осталась ты, – нет, меньше,

Чем ты: лишь дивный свет – очей твоих,

Душа твоих взведенных в высь очей.

Лишь их я видел: то был – весь мой мир;

Лишь их я видел; все часы лишь их,

Лишь их, пока луна не закатилась.

О, сколько страшных сказок сердца было

Написано на тех кристальных сферах!

Что за тоска! Но что за упованья!

И что за море гордости безмолвной!

Отважной гордости, и несравненной

Глубокой силы роковой Любви!

Вот, наконец, Диана, наклоняясь

На запад, стерла грозовые тучи;

Ты, призрак, меж деревьев осенявших

Тебя, исчезла. Лишь глаза остались,

Не уходили, – не ушли вовек,

Мне освещая одинокий к дому

Мой путь, светили (как надежды) – вечно.

Они со мной ведут меня сквозь годы,

Мне служат, между тем я сам – их раб;

Их дело – обещать, воспламенять

Мой долг; спасаем я их ярким блеском,

Их электрическим огнем очищен,

Я освещен огнем их елисейским.

Мне наполняя душу Красотой

(Она ж – Надежда), светят в небе – звезды,

Что на коленях чту в ночных томленьях;

Но вижу их и в полном блеске полдня,

Всегда их вижу, – блещущие нежно

Венеры две, что не затмит и солнце.

^{Перевод В. Брюсова (1924)}

К АННИ

Хваление небу!

Опасность прошла,

Томленье исчезло,

И мгла лишь была,

Горячка, что "Жизнью"

Зовется – прошла.

Прискорбно, я знаю,

Лишился я сил,

Не сдвинусь, не стронусь,

Лежу, все забыл

Но что в том! – теперь я

Довольней, чем был.

В постели, спокойный

Лежу наконец,

Кто глянет, тот дрогнет,

Помыслит – мертвец,

Узрев меня, вздрогнет,

Подумав – мертвец.

Рыданья, стенанья,

И вздохи, и пени,

Спокойны теперь,

И это терзанье,

Там в сердце: – терзанье,

С биением в дверь.

Дурнотные пытки

Безжалостных чар

Исчезли с горячкой,

Развеян угар,

С горячкою "Жизнью",

Что жжет, как пожар.

Из пыток, чье жало

Острей, чем змеи,

Всех пыток страшнее,

Что есть в бытии,

О, жажда, о, жажда

Проклятых страстей,

То горные смолы,

Кипучий ручей.

Но это утихло,

Испил я от вод,

Что гасят всю жажду: