Лирика 30-х годов - [68]

Из крана в кухне падала вода.

Сворачивалась. Набегала тучей.

Струистое точила лезвие…

— Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: Крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол,

Ты должен видеть понимать и слышать,

На мир облокотиться, как на стол.

А древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

… Ну как, скажи, поверит в эту

     прочность

Еврейское неверие мое?

Любовь?

Но съеденные вшами косы;

Ключица, выпирающая косо;

Прыщи; обмазанный селедкой рот

Да шеи лошадиный поворот.

Родители?

Но в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь,

Бегущая навстречу,

И все кликушество

Моих отцов,

И все светила,

Строящие вечер,

И все деревья,

Рвущие лицо, —

Все это встало поперек дороги,

Больными бронхами свистя в груди:

— Отверженный! Возьми свой скарб

     убогий,

Проклятье и презренье!

Уходи! —

Я покидаю старую кровать:

— Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

«Итак, бумаге терпеть невмочь…»

Итак, бумаге терпеть невмочь,

Ей надобны чудеса:

Четыре сосны

Из газонов прочь

Выдергивают телеса.

Покинув дохлые кусты

И выцветший бурьян,

Ветвей колючие хвосты

Врываются в туман.

И сруб мой хрустальнее слезы

Становится.

Только гвозди

Торчат сквозь стекло,

Да в сквозные пазы

Клопов понабились грозди.

Куда ни посмотришь —

Туман и дичь,

Да грач на земле как мортус.

И вдруг из травы

Вылезает кирпич —

Еще и еще!

Кирпич на кирпич.

Ворота. Стена. Корпус.

Чего тебе надобно?

Испокон

Веков я живу один.

Я выстроил дом,

Я придумал закон,

Я сыновей народил…

Я молод,

Но мудростью стар, как зверь.

И, с тихим пыхтеньем, вдруг,

Как выдох,

Распахивается дверь

Без прикосновенья рук.

И товарищ из племени слесарей

Идет из этих дверей.

(К одной категории чудаков

Мы с ним принадлежим —

Разводим рыб

И для мальков

Придумываем режим.)

Он говорит:

— Запри свой дом,

Выйди и глянь вперед:

Сначала ромашкой,

Взрывом потом

Юность моя растет.

Ненасытимая, как земля,

Бушует среди людей,

Она голодает, —

Юность моя,

Как много надобно ей!

Походная песня ей нужна,

Солдатский грубый паек:

Буханка хлеба

Да ковш вина,

Борщ да бараний бок.

А ты ей приносишь

Стакан слюны,

Грамм сахара

Да лимон,

Над рифмой просиженные штаны —

Сомнительный рацион…

Собаки, аквариумы, семья —

Вокруг тебя как забор…

Встает над забором

Юность моя,

Глядит на тебя в упор.

Гектарами поднятых полей,

Стволами сырых лесов

Она кричит тебе:

— Встань скорей!

Надень пиджак и окно разбей,

Отбей у дверей засов!

Широкая зелень

Лежит окрест —

Подстилкой твоим ногам!

(Рукою он делает вольный жест

От сердца —

И к облакам.

Я знаю в нем

Свои черты,

Хотя он костляв и рыж,

И я бормочу себе:

«Это ты

Так здорово говоришь».)

Он продолжает:

— Не в битвах бурь

Нынче юность моя,

Она придумывает судьбу

Для нового бытия.

Ты думаешь:

Грянет ужасный час!

А видишь ли, как во мрак

Выходит в дорогу

Огромный класс —

Без посохов и собак!

Полна преступлений

Степная тишь,

Отравлен дорожный чай…

Тарантулы… Звезды…

А ты молчишь?

Я требую! Отвечай!

И вот, как приказывает сюжет.

Отвечает ему поэт:

— Сливаются наши бытия,

И я — это ты!

И ты — это я!

Юность твоя, —

Это юность моя!

Кровь твоя —

Это кровь моя!

Ты знаешь, товарищ,

Что я не трус,

Что я тоже солдат прямой.

Помоги ж мне скинуть

Привычек груз,

Больные глаза промой!

(Стены чернеют.

Клопы опять

Залезают под войлок спать.

Но бумажка полощется под окном

«За отъездом

Сдается в наем!!»)

Арсений Тарковский

Перед листопадом

Все разошлись. На прощанье осталась

Оторопь желтой листвы за окном,

Вот и осталась мне самая малость

Шороха осени в доме моем.

Выпало лето холодной иголкой

Из онемелой руки тишины

И запропало в потемках за полкой,

За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнем, я не вправе

Даже на этот пожар за окном.

Верно, еще рассыпается гравий

Под осторожным ее каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,

Вне моего бытия и жилья,

В желтом, в синем и красном — на что ей

Память моя? Что ей память моя?

«Под сердцем травы тяжелеют росинки…»

Под сердцем травы тяжелеют росинки,

Ребенок идет босиком по тропинке,

Несет землянику в открытой корзинке,

А я на него из окошка смотрю,

Как будто в корзинке несет он зарю.

Когда бы ко мне побежала тропинка,

Когда бы в руке закачалась корзинка,

Не стал бы глядеть я на дом под горой,

Не стал бы завидовать доле другой,

Не стал бы совсем возвращаться домой.

«Если б, как прежде, я был горделив…»

Если б, как прежде, я был горделив,

Я бы оставил тебя навсегда,

Все, с чем расстаться нельзя ни за что,

Все, с чем возиться не стоит труда, —

Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:

— Ты уносишь с собой

Сто обещаний, сто праздников, сто

Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,

Сто запоздалых трамваев и сто

Капель дождя на трамвайном пути,

Сто переулков, сто улиц и сто

Капель дождя побежавших вослед.

«Отнятая у меня, ночами…»

Отнятая у меня, ночами

Плакавшая обо мне, в нестрогом

Черном платье, с детскими плечами,

Лучший дар, не возвращенный богом.

Заклинаю прошлым, настоящим,

Крепче спи, не всхлипывай спросонок,

Не следи за мной зрачком косящим,

Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни

Аравийской, из какого круга