Линия перемены дат - [47]

Выслушав Штанько, Конкин задумался:

— Сложная штука, Василий Иванович. Пожалуй, разумней всего будет провести комсомольское собрание.

— Так оно у нас было три дня назад. Соберем сейчас — узнают все. Это вызовет подозрение. А если убийца с комсомольским билетом?

— Исключать это нельзя. Послушай, главный, я так думаю: пусть враг — среди комсомольцев. Так ведь он один. Если нацелить всех — пусть он знает, этот враг. Подумаем, что он может сделать.

— Скрыться, например.

— Не думаю. Скроется — значит, прямо укажет на себя: это я. Скорее всего притаится, будет молчать. А комсомольцы будут все знать. Потом ты забыл — так нельзя. Ничего без людей не сделаешь.

— Верю, — согласился начальник поста. — А повод для собрания я уже нашел: прием в комсомол. Постой! — спохватился главстаршина. — А не приведет ли это к тому, что все будут коситься друг на друга?

— Это как повести дело, как объяснить. Хлопцы у нас разумные, должны понять. Давайте-ка сначала посоветуемся с командованием «Шквала» и следователем.

Получив одобрение со «Шквала» и дельный совет Трофимова — предоставить комсомольцам высказывать все их предположения, Штанько и Черных в тот же вечер созвали комсомольское собрание.

…Это было необычное собрание. После того как комсомольцы дружно проголосовали за прием в организацию молодого матроса Пермитина, главстаршина рассказал комсомольцам о причине смерти Перевозчикова… Он внимательно смотрел на своих подчиненных, видел искаженные от напряжения лица. Все матросы, такие разные минуту назад, сейчас казались до странного одинаковыми. Когда Штанько кончил, несколько секунд стояла тишина. Потом она взорвалась голосами матросов, и в этом гуле трудно было разобрать что-нибудь.

Комсорг Черных изо всех сил стучал карандашом по кружке, заменявшей звонок. Унять матросов казалось невозможным.

— Кружку погнешь, — заметил главстаршина и поднял руку. — Тихо! Товарищи комсомольцы. Иностранные разведки тщательно готовят людей для подрывной деятельности у нас. Те, кого они забрасывают к нам, внешне не отличаются от обыкновенных, порядочных граждан. Таких, каких мы считаем очень хорошими. Проще — таких, как мы с вами. Но они — не наши люди, а значит, не могут себя вести во всем так, как сделал бы наш, советский человек. Давайте припомним: не происходило ли у нас здесь что-нибудь несуразное и подозрительное с житейской точки зрения за последнее время?

От предположений не было отбоя. Матросы припоминали разные происшествия, всякие пустяки, мелочи. То там, то здесь вспыхивал смех. Собрание явно уклонялось от основной задачи и уже становилось несерьезным.

Вот, робея от собственной храбрости, попросил слово только что принятый в комсомол Пермитин. Его полное, обычно румяное, а сейчас ставшее багровым от смущения лицо было серьезным. Серые внимательные глаза пристально, без улыбки, смотрели на товарищей. Вся его плотно сбитая широкоплечая фигура здоровяка-молотобойца требовала внимания. Пермитина уважали за немногословность и большую физическую силу. Матросы замолчали.

— Товарищи, я, может, не то говорю, — смущенно погладил молодой матрос только что начавшие отрастать волосы на голове. — Вы не смейтесь. Прошлую неделю я стоял часовым у баталерки. С вечера шел дождь. Ночью из одного домика, там, внизу, где живут маячники, кто-то вышел и начал снимать белье. А с поста мне все хорошо видно. Я еще подумал: кто это такой забывчивый белье оставил под дождем? Вижу — жена маячного механика. Странно это как-то.

Матросы молчали.

— Подумаешь, нашел странным. Женщина могла забыть. А ты сам не забывал своих вещей? — запальчиво вскочил радист Насибулин. — Вспомни, как тебя не могли приучить из бани стираное белье забирать.

Раздался дружный хохот.

— Разрешите мне сказать, — протянул руку другой. — Вот главстаршина говорил, что Алексей умер от яда. Давайте вспомним: никто из вас не болел животом в тот день? Никто. А, может, видел кто-нибудь, что ел или пил Перевозчиков отдельно от других? Пусть кок отчитается за харч в тот день. Кто был на одном бачке с Перевозчиковым?

— Он вместе ел со всеми…

— Я сам из одного чайника чай наливал ему и себе.

— От одного куска масло намазывали, — посыпались воспоминания комсомольцев.

— Значит, это не тогда и не при завтраке. Так когда же?

— Давайте я скажу, — поднялся Григорьев. — Вот мы здесь смеялись над Пермитиным. А мне кажется — он дело говорит. Сами посудите: когда Зоя Александровна начала часто вывешивать стираное белье? После смерти Алексея. У них семья — два человека. Зачем такая частая стирка? Потом этот матрос…

— Какой матрос?

— Я вот точно видел матроса. Все знают — у меня глаза дай бог каждому. На вахте видел. Матрос стоял за падью, около кривой березы. Главстаршина тогда не поверил и поругал меня. Точно, товарищ главстаршина? Не дадите соврать… А я считаю: это надо проверить!

Штанько внимательно смотрел на матроса. Новой, незнакомой ранее черточкой обернулся сейчас к нему матрос Григорьев — человек, которого главстаршина никогда не считал достаточно серьезным. «А ведь дело говорит парень».

— Верно, товарищ Григорьев. Теперь давайте вместе подумаем. Послушайте, товарищи, — оживился главстаршина. — А нет ли чего-нибудь в том, что Зоя Александровна, если уходила одна, надевала зеленое платье? Всегда одно и то же. А вот с вами уходила на прогулку в белом…