Линия красоты - [47]

Ник и Рэйчел обменялись через стол мимолетными улыбками. Улыбались они не только по поводу Барри, но и по поводу Джеральда, и Ник почувствовал себя польщенным, словно ребенок, которого мать посвящает в свои секреты, скрытые от отца. На миг он задумался о том, случалось ли Джеральду и Рэйчел когда-нибудь ссориться. Если что-то такое и бывало, то, должно быть, в спальне, огражденной от чужих ушей тяжелыми двойными дверьми…

Мысль о спальне напомнила ему о Лео — и снова, стоило о нем вспомнить, в голове у Ника загремел мощный симфонический аккорд. Сегодня он смотрел, как Лео лежит на земле, на расстеленном плаще, рубашка и свитер задраны до лопаток, джинсы и трусы приспущены до колен, — и в первый раз услышал этот торжествующий аккорд, взятый всем оркестром разом. Он был сразу и высок, и низок, темная басовая медь сливалась в нем с пронзительным хором скрипок, от которого мурашки пробегали по коже; он поражал, словно удар в висок, и в то же время словно дарил крылья. Второй раз этот аккорд прозвучал, когда Лео поднялся, чтобы его поцеловать. И сейчас, пока Пенни Кент рассказывала, как увлекательно ей работается с Джеральдом, Ник вдруг услышал тот же победный гром в третий раз — и чуть не подпрыгнул, и заулыбался, смутив бедняжку Пенни, решившую, что он смеется над ней. Откуда этот аккорд? Может быть, Ник сам его придумал? Конечно, это не «Тристан и Изольда» — в «Тристане» звучит не торжество, а катастрофа. Явилась ужасная мысль: возможно, это Рихард Штраус, и изображает этот аккорд какую-нибудь мерзость, вроде обезглавливания или убийства топором. Но для Ника в нем заключалось лишь неописуемое — и от этого пугающее — счастье.

— Как тебе в аспирантуре? — мягко поинтересовалась Пенни, словно сочувствуя бывшему оксфордцу, которому приходится продолжать учебу в заведении рангом пониже.

В студенческие годы Ник и Пенни никогда не встречались, и слово «Оксфорд» обозначало для них разные вещи, однако сейчас Пенни обращалась к нему как к товарищу.

— О, отлично! — ответил Ник и тут же, из той же оксфордской солидарности, добавил: — Конечно, это совсем не Оксфорд. Ничего похожего. Само здание очень мрачное. Я недавно узнал, что факультет английской литературы расположен в помещении бывшей матрасной фабрики.

— Да что ты?! — воскликнула Пенни.

— Да, там довольно уныло. Неудивительно, что половина преподавателей пьют.

Пенни звонко рассмеялась, и Ник почувствовал себя предателем. На самом деле он питал глубокое уважение к профессору Эттрику, обнаружившему в его диссертационных тезисах такие глубины, которых сам Ник и не подозревал. Однако работа продвигалась туго: в библиотеке, над книгами, он в основном мечтал о Лео, и длинные сложные фразы Мередита и Джеймса замедлялись и распадались в его мозгу на бессвязные воспоминания о прошедших свиданиях. Ник чувствовал себя виноватым: ему хотелось оправдать доверие профессора, хотелось быть таким, каким тот его видит — глубокомысленным и преданным своему делу молодым ученым.

— Значит, ты работаешь над Генри Джеймсом? — спросила Пенни.

— Да, — ответил Ник.

Кажется, эта тема не была для нее темным лесом, однако она заметила только:

— У моего отца несколько полок Генри Джеймса. Он считает его гением.

— Не он один, — скромно ответил Ник и отрезал себе бурого оленьего мяса.

— «Искусство творит жизнь» — это он сказал? Отец часто это цитирует.

— «Искусство творит жизнь: только благодаря ему мы смотрим на жизнь с интересом и видим в ней нечто важное; и я не знаю ничего, что обладало бы такой же силой и красотой», — продекламировал Ник.

— Да, как-то так, — сказала Пенни. Она мечтательно улыбалась в свете свечей. — Интересно, а что бы Генри Джеймс написал о нас?

— Ну…

Ник задумался. Пенни напомнила ему восторженную тетушку, из тех старых дев, что в своей невинности порой задают удивительно острые и неприятные вопросы. На мгновение он задумался о том, какая судьба ее ждет. Белокурые волосы, нежная кожа, пухлые щеки, легко заливающиеся румянцем… Такие девушки многим нравятся.

— Мне кажется, — заговорил он, — он был бы к нам добр. Рассказал бы о том, какие мы все прекрасные, удивительные люди, вложил бы нам в уста невероятно тонкие замечания, и мы до самого конца так и не поняли бы, что он видит нас насквозь.

— Потому что он писал о высшем обществе? — уточнила Пенни.

Она явно полагала, что сейчас находится именно в высшем обществе.

— Да, и поэтому тоже. — Вспомнив летний разговор с лордом Кесслером, Ник ответил Пенни так, как тогда не сообразил ответить ему: — Многие говорят, что он не умел писать о деньгах. Но он прекрасно знал, как действуют на людей деньги. Человек, у которого они есть, и мыслит, и чувствует иначе. — И он бросил через стол нежный взгляд на Тоби — тот, добрая душа, временами честно старался не думать как богатый, только ничего у него не выходило. — Он ненавидел вульгарность, — добавил Ник. — Но еще говорил, что назвать что-то вульгарным — значит не понять его истинного значения.

Пенни, казалось, над этим задумалась, но на самом деле она прислушивалась к тому, что вещал ей в другое ухо Бэджер. Судя по ее внезапному румянцу и смущенному хихиканью, тот к ней подъезжал — нахально, демонстративно, словно говоря Нику: «А ты, педик, и этого не можешь!»