Линия красоты - [2]

Джеральд и Рэйчел отдыхали во Франции, и Ник уже не раз ловил себя на том, что почти со страхом ждет их возвращения в конце месяца. По утрам приходила экономка, готовила еду на весь день; время от времени забегала секретарша Джеральда с солнечными очками на макушке, забирала внушительные стопки почты. Слуга мистер Дюк («Его светлость» — прозвали его в семье), на все руки мастер, постоянно что-то чистил или чинил в разных углах особняка; обычно его и видно не было. О присутствии садовника напоминало только жужжание газонокосилки за открытым окном. Ник был здесь один — ну, почти один, — и так легко было вообразить себя хозяином этого дома! Он любил возвращаться в этот дом на Кенсингтон-Парк-Гарденс ранним вечером, когда широкая улица еще залита солнцем и дома по обеим ее сторонам взирают друг на друга с ленивой благосклонностью богатых соседей. Любил отпереть зеленую парадную дверь, войти, запереть ее за собой на все три замка — и ощутить тишину и надежность своего убежища. Любил и столовую с винно-красными стенами, и просторную гостиную на втором этаже, и приоткрытые двери белых спален — на третьем. Первый пролет лестницы, выходящей в холл, — из камня, второй и третий — из потемневшего от времени дуба, и, когда поднимаешься, ступеньки чуть скрипят под ногами. Ник представлял себе, как ведет кого-нибудь наверх, показывает дом новому другу, хотя бы этому Лео, так, как будто дом его собственный или однажды перейдет к нему во владение: картины, фарфор, изящно округленная французская мебель, столь отличная от той, к которой он привык в детстве. Но сопровождали его лишь отражения в темном полированном дереве, смутные, как тени. Он изучил весь дом — от высоких застекленных шкафов на чердаке до подвала, сумрачного музея, который Джеральд называл залом славы. Над камином в гостиной расположилось полотно Гуарди, «венецианское каприччо» в тяжелой золотой раме со множеством завитушек, а напротив — два зеркала, тоже в позолоченных рамах. Подобно своему кумиру Генри Джеймсу, Ник полагал, что «позолоту как-нибудь выдержит».

Иногда приезжал Тоби, тогда в гостиной гремела музыка, в отцовском кабинете в задней части дома раздавались телефонные звонки во все части света и витал аромат джина с тоником — не из протеста против родительской власти, а в подражание свободным нравам старших. Потом Тоби спускался в сад, на ходу нетерпеливо скидывая рубашку, располагался на скамье и углублялся в спортивную страницу «Телеграф». Ник, завидев его с балкона, спускался вниз, присоединялся к нему, дыша чуть тяжелее обычного: Тоби знал, что красив, и любил, когда на него смотрят — равнодушная Щедрость красоты, которая ничего ей не стоит. Вместе они пили пиво, и Тоби спрашивал: «Как сестренка? Не совсем еще тебя достала своими штучками?», а Ник отвечал: «Нет-нет, все нормально», и прикрывал глаза ладонью от перезрелого августовского солнца, и уверенно улыбался Тоби, от души надеясь, что в его улыбке заметна лишь уверенность — и больше ничего.

О том, что с Кэтрин не все ладно, Тоби рассказал ему однажды вечером в колледже, сидя на скамейке у озера, и Ник воспринял этот рассказ как знак особого доверия.

— Знаешь, она непредсказуемый человек, — сказал Тоби и, кажется, сам поразился тому, какое интересное слово употребил: «непредсказуемый». — Настроение у нее скачет то вверх, то вниз.

Ник этому не удивился: дома у Тоби он еще не бывал, но многое об этом доме слышал, и ему казалось, что человек, живущий в таком дворце, просто обязан быть странным, загадочным и… да-да, непредсказуемым.

— Раньше руки себе бритвой резала, и всякое такое… — Тоби поморщился и кивнул. — Теперь-то, слава богу, из этого уже выросла.

Руки бритвой? Это посерьезнее каких-то «настроений»; и при первой встрече с Кэтрин Ник поймал себя на том, что пялится на ее руки. На одном запястье он увидел несколько тонких параллельных линий, длиной в пару дюймов каждая, на другом — ряд угловатых шрамиков, складывающихся в буквы — кажется, они образовывали слово «ELLE». Шрамы давно зажили и смутно белели на руке — свидетельство чего-то давнего, почти забытого; порой Кэтрин в рассеянности проводила по ним пальцем.

— Присмотри за нашим Котенком, — сказал ему, уезжая, Джеральд.

Просто «присмотри» — простенькое, казалось бы, поручение, но какое ответственное! Кэтрин в доме хозяйка, но и за дом, и за нее отвечает Ник. Она и сама вела себя здесь как гостья, словно дом принадлежал Нику, а не ей. Удивлялась его восхищению обширными пространствами дома, посмеивалась над страстью к картинам и антикварной мебели. Говорила со смешком:

— Какой же ты сноб!

Хотя, казалось бы, кому и быть снобкой, как не ей.

— Вовсе нет, — отбивался Ник, — просто люблю красивые вещи.

В ответ Кэтрин обводила комнату взглядом с миной комичного недоумения, словно не могла взять в толк, что же здесь красивого. В отсутствие родителей она наслаждалась свободой — впрочем, довольно скромно, ее бунтарство ограничивалось курением и сомнительными знакомствами. Однажды, вернувшись вечером, Ник нашел ее на кухне: она пила с негром-таксистом и рассказывала ему, на какую сумму застрахован дом и все его содержимое.