Лингвистические парадоксы - [6]
Непонимание еще более опасно в тех случаях, когда слова, которые мы встречаем у Пушкина, слова, как будто нам хорошо известные, полностью или частично изменили свой смысл и в современном языке употребляются в другом значении. Нам кажется, что все понятно, а на самом деле мы искаженно воспринимаем текст пушкинского произведения.
Так, прочитав в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях строки:
юный читатель вообразит еще, пожалуй, царицу с рогаткой, какими мальчишки стреляют по воробьям и галкам. Царица угрожала вещами гораздо более страшными — каторгой, тюрьмой. Рогаткой в старину назывался железный ошейник с длинными остриями, который надевали на шею заключенным.
Царица и Чернавка
Другой пример. Сцена дуэли («Евгений Онегин», глава VI) — напряженный, драматичный момент:
Что значит это Начнем, пожалуй? Не хочется, но раз пришли, так надо стреляться? Или Ленский раздумал, струсил? Ничего похожего. Если перевести пожалуй с языка Пушкина на язык наших дней, то смысл его ближе всего к современному пожалуйста, а точнее, изволь. Ленский идет на дуэль так же смело, как и Онегин. И Ленский отвечает Онегину не с дрожью в голосе, а твердо и уверенно: Начнем, изволь.
Когда в произведениях А. С. Пушкина встречаются неизвестные и неупотребительные сейчас слова (вроде сикурс, пироскаф), можно узнать их значение, обратившись к «Словарю языка Пушкина» или словарю современного русского литературного языка. Труднее, когда встречается слово как будто понятное, хорошо всем известное, но изменившее свое значение. В этом случае мы можем неправильно понять текст.
Слово возмутительный — 'вызывающий чувство гнева, неудовольствия' всем известно. Откроем «Капитанскую дочку». В VI главе рассказывается, как к крепости приближается Пугачев с войском. Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. Листами, вызвавшими недовольство коменданта, рассердившими его? Нет, с листовками, побуждавшими гарнизон к возмущению, подстрекавшими к мятежу, бунту, восстанию, — таково было значение слова возмутительный в пушкинские времена. Белогорская крепость пала. Пугачев принимает присягу гарнизона. Но комендант отказывается признать Пугачева государем: Ты, мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты! Почему Иван Кузьмич называет Пугачева вором? Словом вор называли тогда вообще всякого злоумышленника, преступника. А Пугачев в глазах дворян был преступником. Гринев далее вспоминает: Очередь была за мною. Я глядел смело на Пугачева, готовясь повторить ответ великодушных моих товарищей. Великодушных? Добрых, снисходительных, сердечных? Нет, не об этом говорит Гринев, не эти качества отмечает он у своих товарищей в трагическую минуту. Великодушных — т. е. 'обладающих величием души', мужественных, стойких, смелых, сильных духом. Но Гринев остался жив. Вожатый (а' это слово значило 'проводник' — от водить) узнал его: ...я помиловал тебя за твою добродетель... Слово добродетель в современном языке значит 'положительное нравственное качество, высокая нравственность'. Но Пугачев помиловал Гринева за его добродетель в том смысле, какой это слово имело в пушкинскую эпоху, т. е. за 'доброе дело', за благодеяние, которое совершил Гринев, подарив безвестному бродяге заячий тулуп. Так об этом и сказано: ...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. Тогда же Пугачев спросил: Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо. Гринев смутился: Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Но Пушкин употребил слово самодовольство не для того, чтобы читатель плохо думал о его герое. Самодовольство здесь означает 'чувство самоудовлетворения', сознание того, что поступил в трудную минуту так, как следовало.
Приведенные примеры наглядно представляют то, о чем мы вообще-то знаем, но чего не ощущаем, что нас как будто бы не касается, — изменение языка. В 40-е годы выдающийся лингвист академик Л. В. Щерба писал в статье «Литературный язык и пути его развития»: «Из того, что в основе всякого литературного языка лежит богатство всей еще читаемой литературы, вовсе не следует, что литературный язык не меняется. Пушкин для нас еще, конечно, вполне жив: почти ничто в его языке нас не шокирует. И однако было бы смешно думать, что сейчас можно писать в смысле языка вполне по-пушкински.
В самом деле, разве можно сегодня написать Все мои братья и сестры умерли во младенчестве («Капитанская дочка»)? Это вполне понятно, но так никто не пишет и не говорит».
И сколько уже было недоразумений из-за того, что критики не учитывали этих изменений. Один из них, найдя у Пушкина «голос яркий соловья», восклицал: «Какой яркий образ! Какая метафора! Поэты так стали писать только сто лет спустя!» Тогда как в начале прошлого века яркий значило 'громкий' (о голосе). Во всяком случае, тогдашние словари указывают такое значение как основное, главное. Строки из оды «Вольность»: «Восстаньте, падшие рабы!» расценили как прямой призыв к восстанию. А строки «Законов гибельный позор» критики никак не могли понять. Пушкин имел в виду: зрелище гибели законов. Он воспевал закон, думал, что закон (т. е. если все будут следовать хорошим законам) принесет счастье. Беззаконие — гибель.
