Лики любви и ненависти - [14]

   — Я хочу знать, ты слышишь! Я хочу знать, что происходит.

Теперь она рыдала, трясла запертую дверь, и он отступил к кровати, чтобы не слышать ее.

   — Разве это моя вина, — кричала она в слезах, — разве это моя вина, моя?

Он застыл возле кровати, у него давило сердце и пересохло в горле.

   — Почему ты такой? Разве это моя вина? Я этого не хотела, ты прекрасно знаешь!

   — Чего ты не хотела? — ответил он, не сдержавшись. — Разве я в чем–то тебя упрекаю? Я ни слова тебе не сказал.

   — Именно поэтому.

Она ударила кулаком в дверь.

   — Открой, — сказала она. — Открой мне!

Он подошел и встал перед дверью, не открывая. Сквозь шторы проникал свет, разбрасывая яркие пятнышки по стенам.

   — Прошу тебя, — сказал он, — оставь меня в покое. Поговорим об этом в другой раз.

   — Мы должны поговорить сейчас. Если ты такой из–за ребенка, то нужно поговорить сейчас.

Она на минуту замолчала. Он слышал, как она дышит за дверью. Она перестала плакать, она успокаивалась.

   — Я думала, что он у нас будет, — сказала она затем. — Я думала, что мы сможем иметь его и быть счастливы втроем. Но я не виновата в том, что он умер.

   — Оставь меня, — сказал он.

   — Нет. С меня довольно.

Она казалась спокойной.

   — Я думала, что ты несчастлив из–за ребенка. Но ты ничего не сделал, чтобы вернуться ко мне, и я знаю, что ты меня упрекаешь. Если бы ты мог увидеть свой взгляд!

Он плохо ее слышал. Голос звучал тихо за дверью.

   — Послушай, — сказал он, — ложись спать. Мы поговорим обо всем позднее. Я больше не могу, мне нужно заснуть.

— Ты пьян, — сказала она. — Вот так ты лечишься? И как после этого ты хочешь иметь ребенка?

Он застыл на минуту потрясенный, вся нежность улетучилась, а тело настолько устало, так устало, что ему пришлось двумя руками ухватиться за задвижку, чтобы не упасть.

   — Ты с ума сошла! — крикнул он.

   — Как ты думаешь, из–за чего?

   — Ты с ума сошла!

   — Тогда спроси у врача, — сказала она, в свою очередь повышая голос. — Спроси у него.

Он выпрямился, ударил в дверь кулаками и прижался к деревянной поверхности. Он должен был защитить себя, обрести силы, он не мог допустить, чтобы его вот так добивали, уж во всяком случае не она.

   — Дрянь! — сказал он.

Он услышал, как Симона царапает дверь ногтями, услышал свое короткое свистящее дыхание.

   — Поль, — сказала она, — прошу тебя…

Он снова стукнул кулаком, он ощущал в себе такую ярость, что готов был открыть дверь, броситься на нее и ударить. Но его спас кашель. Она заговорила, когда он раскашлялся, но он не мог уловить смысла ее слов.

   — Дрянь, — повторил он тогда.

Ему показалось, что она смеется.

   — Какой же ты подонок, — сказала она мгновенье спустя. — Настоящий подонок.

Он подошел к кровати и упал, схватившись руками за голову. Тело содрогалось от судорог, грудь горела, а она, за дверью, снова начала кричать. Он вытер простыней кровь, которая текла с губ, тщетно стараясь не слышать Симону.

   — Открой мне, Поль, открой!

Уткнувшись в подушку, полный ненависти и к

себе и к ней, он долго слушал, как она яростно колотит в дверь. Она еще продолжала стучать, а ему хотелось встать, раздвинуть шторы, увидеть дневной свет. Но у него на это не было сил. Он протянул руку, включил лампу у изголовья, посмотрел на кровь на простыне. Она устала, ушла, а он смотрел на красную кровь своих легких, вспоминал мать и маленький комочек плоти, лишенный жизни. Снаружи доносились успокаивающие утренние звуки. Она молчала, она ушла, а он продолжал лежать, одетый, неподвижный, и смотрел на собственную кровь. И даже свет не мог разогнать призраков.

Он вышел из спальни только на следующий день после полудня. Надел махровый халат на голое тело. Когда он пересек гостиную, Симона сидела в углу возле окна с книгой на коленях. Она не подняла глаз. Ему не хотелось ни говорить с ней, ни вызывать горничную, но он был голоден.

   — Есть что–нибудь поесть? — сказал он, не поворачиваясь.

Она не ответила. Он стоял в ожидании, не двигаясь, глядя в пол, но, потеряв терпение, снова нарушил молчание.

   — Я голоден.

Ей пришлось пожать плечами у него за спиной, он бы на ее месте сделал бы то же самое.

   — Твой вчерашний ужин на комоде, — сказала она голосом безо всякого выражения. — Если хочешь…

   — Я не вижу.

Он прекрасно видел поднос, серебряные крышки на тарелках. Она не двигалась и молчала.

   — Ну и?..

   — На комоде, — сказала она.

Она не поднимется. Она больше не поднимется с места. Его ожидания были теперь неуместными, отошли в область забытого, закончившегося. Он подошел к комоду, подождал немного, а потом опустил глаза и посмотрел на поднос. Обои на стенах были розовые. Он ненавидел этот цвет. Здесь он был просто уродливым, неуместным в эту минуту.

   — Розовый, — сказал он.

Он взял из корзинки булочку, разломил. Она была черствой. Он пальцами взял ломтик холодного мяса, сделал бутерброд и начал есть, облокотившись на комод. На улице, вероятно, было холодно. Но в комнатах хорошо топили. Хорошая гостиница. Его отец раньше останавливался только в ней.

   — Жесткий, — сказал он, жуя хлеб.

Он сам не знал, что именно он имеет в виду. Симона читала или делала вид, что читает.