Лики любви и ненависти - [13]

   — Но он должен жить!

Тот не ответил, покачал головой, словно выражая покорность судьбе, и вывел его за дверь. В приемной Поль рухнул на скамейку: закрыл лицо руками и повторял последнюю фразу, только совсем тихо, словно хотел сказать: «Я не виноват».

   — Будьте разумны, — сказал врач. — Вы же знаете, что мы сделаем все, что в наших силах.

   — Такой уродливый, — сказал Поль. — Даже не подумаешь, что это живое существо.

   — Но, однако, оно живет, — сказал врач.

И тихонько похлопал его по плечу.

   — Нужно ждать. У новорожденных поразительная сила, вот увидите. Если немного повезет, у вас будет хорошенькая маленькая девочка.

У него даже не было сил плакать. Он оперся затылком на спинку скамьи и широко открыл полные недоверия глаза, но при этом ничего не видел. Он только пытался понять.

   — Хорошенькая маленькая девочка, — повторял он.

Ребенок умер три дня спустя.

В течение многих недель Поль не хотел никого видеть. Он заперся в гостинице со своими макетами, задыхаясь под бременем им же сотворенной мечты, забыть которую он не мог. Симона вернулась из клиники одна. Она увидела его: мрачный и подавленный, с пустым взглядом, он лежал на ковре спальни, постаревший лет на десять. Она подошла к нему, открыв объятия, но не принеся ему того, что он ждал долгие месяцы. Теперь он больше ничего не просил. Когда она вошла, он посмотрел на дверь, только и всего. И снова впал в сомнамбулическое оцепенение.

Окна, выходящие на бульвар, были закрыты, но, несмотря на все, неожиданно он вновь ощутил эту злобу, которую, как ему казалось, потерял навеки. Его ребенок рос вне времени, пространства и земли людей, он рос, становился очень молодым, очень больным и каждый день умирал.

Он почти перестал говорить. Симона наблюдала за ним, угадывала его мысли, не пытаясь прервать их. Да и как она бы посмела? Это были его мысли. По вечерам, когда она ложилась рядом с ним, он отстранялся, чтобы до нее не дотрагиваться, чтобы предоставить ей лишь место в тени. Она привыкала к этой роли. Она хотела бы стать тенью. Ежедневно, лицом к лицу, каждый из них склонял голову перед собственными иллюзиями, молча произносил монологи о собственном разочаровании.

Она подошла к нему как–то вечером, приложила руку к его щеке, чтобы узнать его, вновь его обрести. Он внезапно вскинул глаза, и она прочла в его взгляде столько удивления, отвращения и скорби, что отпрянула, словно испугавшись. Потом опустила голову и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Когда она позднее оказалась рядом с ним, то обрела свое прежнее лицо, пухлые капризные губы, потухшие глаза, гладко зачесанные волосы, как при их первой встрече. Ей не хватало только пера на шляпке.

Он ел где–то в городе. Она не задавала никаких вопросов, не упрекала. Кажется, она даже не замечала, когда он уходил.

Как–то февральским вечером, устав от этой атмосферы и самого себя, он познакомился в баре с девушкой и вернулся только утром — челка прилипла ко лбу, неуверенная, нетвердая походка. Симона притулилась в кресле в гостиной, лицом к двери. От скрежета ключа в замочной скважине она открыла глаза. Она тут же поняла, что он пьян.

   — Где ты был?

К ней вернулся голос, резкий, как в Монте—Кар ло, от которого он замер посреди комнаты. Она шла к нему с напряженным лицом, заложив руки за спину, чтобы он не видел, что они дрожат.

   — Ну? Ты не можешь ответить? Ты до такой степени напился?

Она сделала еще шаг вперед, бессознательно провела рукой по его волосам.

   — Делаю то, что хочу, — сказал он. — Ты ведь не сильно по мне скучаешь?

Она схватила его за руку, когда он хотел отстраниться.

   — Я имею право знать. Ты не говоришь ни слова, ни единого слова! Думаешь, я долго смогу это выносить?

Ей нужно было отдышаться, и он воспользовался этим, высвободил руку и пошел в спальню. Но он чувствовал, что она идет за ним, готовая начать сцену, которой он хотел избежать. Он споткнулся о столик и, дотянувшись до двери, вцепился в створку.

   — Тебе точно станет лучше, — сказала она ему в спину. — Когда доходишь до такого состояния, это явно идет на пользу здоровью.

Она говорила тише, спокойнее, и он повернулся, чтобы взглянуть на нее. Стоя в двух шагах от него, подавшись вперед всем телом, она оперлась на столик, на который он только что налетел, ее лицо было почти неразличимо против света из окон, и он не видел, что оно выражало. Он не мог выносить белизну зари, пожал плечами и пошел в спальню. Она за ним.

   — Где ты был? — повторила она.

Тон ее голоса был скорее горьким, чем раздраженным. Она осталась стоять на пороге, бледная, дрожащая, и какое–то мгновенье, видя ее такой, он почувствовал себя настолько усталым, что ему захотелось оказаться в ее объятиях, почувствовать ее тепло. Но он не шелохнулся.

   — Я ходил пить, — сказал он.

   — Прекрасно вижу. Но почему?

Это она и хотела понять. Он знал уже, когда вошел. Он сделал неопределенный жест.

   — Оставь меня в покое, — сказал он. — Прошу тебя, оставь меня в покое.

Но она не хотела.

   — Объясни мне, почему! — закричала она, тряся головой. — Я хочу знать, в конце концов.

Он слегка оттолкнул ее, но она снова подошла, и ему пришлось толкнуть ее сильнее, чтобы закрыть дверь. Она вцепилась в ручку, кричала, но он запер задвижку.