Лик и дух Вечности - [15]

— Впрочем… да, — Маша замялась. — Все дело в его детях, о которых теперь лучше не распространяться.

— Может, посидим в кафе? — нашлась Роза. — Я знаю, где неподалеку подают горячий шоколад.

В молодости знакомства завязываются быстро, через несколько дней Ева и Роза уже были в гостях, и поводом к их новой встрече, конечно же, послужил не основатель музея Иван Владимирович Цветаев, а его дочь Марина.

Глава 2. Истинный облик М. Цветаевой

Мама в который раз перечитывала материалы о Марине Цветаевой, благо, зрение ей не изменяло — очков с диоптриями +3 вполне хватало для комфортного преодоления печатного текста. Она ревниво держала на своей прикроватной тумбочке все книги, что я смогла достать, и изучала их по утрам, проснувшись раньше всех и не решаясь ходить по квартире, и по вечерам, когда над Алуштой стояла первозданная тишина, а из открытого балкона в комнату струился морской воздух. Море находилось всего-то в 500 метрах от нее, его хорошо было видно даже ночью. А днем мама предпочитала сидеть в Сети, находя те материалы, которых у нас не было в бумажном варианте, и не только книги, но и другие интересные публикации, в журналах, на сайтах. Компьютер стоял на балконе, в углу, защищенном от солнца, и мама устраивалась за ним на маленьком диване, открыв доступ воздуха с той стороны, с которой ее не доставали прямые лучи светила. Читать с экрана монитора, где регулируется масштаб изображения, ей нравилось: во-первых, она чувствовала себя как бы на людях, возможно, в библиотеке или в своем книжном магазине, а во-вторых, владение компьютером подтягивало ее, молодило, делало участницей сегодняшней жизни, а не давно отдыхающей, дряхлой пенсионеркой.­

Привыкшая обходиться без общения, она не спешила делиться впечатлениями. От чтения отрывалась часто — уставала. Тогда, если находилась в комнате, закрывала книгу, вставив пальчик между страницами, и смотрела куда-то вверх, а если была на балконе, то отворачивалась от монитора и всматривалась в кроны деревьев или в небо, в облака. Ее природе, повторюсь, замкнутость не была свойственна, она возникла от образа жизни с отцом — ревнивым, не допускающим маму ни до подруг, ни до соседей, но постоянно отсутствующим дома по своим делам. Но в минуты особенно хорошего настроения, когда душа освобождалась от грусти и памяти о потерях, когда приходил отдых от тревог за многоярусное потомство, мама раскрывалась, и охотно не только рассказывала, но и рассуждала, анализировала, с волнением переживала прошлое и восклицала: «Надо же, как давно это было, а я его поняла только теперь!»

— Так много о ней написано, — говорила она, — а вот почему-то все больше скупыми мазками. Нет душевности, словно писали про картину или пейзаж. А она была очень необычная, яркая, о ней можно говорить и говорить. Я же все помню!

— Это тебе так казалось, мама, — отвечала я, — что яркая, необычная. Ты кто была? Провинциальная девушка, почти деревенская, мало видевшая, мало понимающая, тем более в столичной жизни, в такой специфической среде, как литературная. Для тебя, конечно, там было много поразительного. А те, кто о ней писал, хорошо ее знали, часто видели, и поэтому не находили ничего необычного. Возможно, она их даже раздражала.

— Могло такое быть, что раздражала. Ее присутствие очень сильно ощущалось. А еще зависть сказывалась.

— Мамочка, чему же там было завидовать? По свидетельствам многих людей, знавших ее, она была плохим человеком, следовательно, глупой, что я и по стихам вижу. И нищей. Видимо, это тоже явилось следствием ее качеств.

— Не преувеличивай.

— Это для усиления эффекта, — оправдывалась я.

— Нельзя сказать, что глупой, но ее ограниченность отрицать не стану. И нищей была, это точно. Я даже больше скажу: она сильно болела. И давно. Так давно, что свою болезнь принимала за характер. Думаю, что эта болезнь ее и сгубила. Только талант в ней был необыкновенный. А это уже сокровище. Как же не завидовали? Еще как…

Я прекращала перечить, замолкала и сидела тихо, пока мама раздумывала над сказанным... пока оно проходило через слои ее души и оседало там, как дождевые воды очищаются, проходя сквозь землю, и разливаются в глубине невидимыми озерами.

— Смотри, — вскидывалась мама и начинала перебирать книги, открывать их на закладках, быстро говоря: — почти всегда утверждение одного мемуариста противоречит другому, кому-то она казалось маленького роста, кому-то — высокого. И так — во всем. Как же быть читателю, особенно если у него нет воображения? Как из обилия разноречивого материала создать свой образ Цветаевой? А ведь это необходимо для адекватного восприятия ее поэзии, понимаешь?

— Понимаю, — я улыбалась, поражаясь неугасимому просветительскому рвению мамы. — Видимо, так надо поступать, как мы поступаем в жизни, — учитывать эстетические идеалы каждого автора и соотносить их со своими, на этом и строить портрет Цветаевой.

— Ну да, только заметь, что об авторах воспоминаний ничего не известно! Кто они, как жили? Как относились к ней? Какими мерками ее меряли? В лучшем случае на них дана информационная сноска. Они — тени. От чего же отталкиваться в оценке их свидетельств? С чем соотносить свои идеалы и на чем воссоздавать Цветаеву?