Лихорадка - [5]
Я продолжил мою поездку и решил посетить другие бедные страны. Я ездил по бедным странам, чьих названий не было на майках, чьи солдаты имели странное выражение на лицах; богатые семьи там сидели в сияющих ресторанах, поедая тарелку за тарелкой многоцветного мороженого, но когда я попробовал эти мороженые, вкус у всех был один и тот же и ни одно не было восхитительным. Я ослаб, выслушивая рассказы об электрических пытках, о состоянии тел. Я видел фруктовые сады несравненной красоты, где работниц насиловали и вешали на деревьях. Но однажды в ясное солнечное воскресенье я зашел в крошечную церковь, заполненную худыми лицами, и там раздавалось радостное пение и священник говорил о любящем Христе, о важности прощения — о терпимости, милосердии. А однажды днем в темном кафе я пил чай с вооруженной партизанкой. С Хуаной, последовательницей Маркса. Это было немного страшно. Кожа у нее была желтоватая, глаза чересчур блестели. Казалось, ее сжигает мучительная болезнь. Ну, не совсем последовательница Маркса. Но имя его казалось ей чудесным, и даже его портрет казался красивым, потому что, в отличие от других философов и образованных людей, объяснила она мне, Маркс сделал странный жест — бросил свою жизнь к ногам бедняков. Иначе говоря, Маркс был их последователем. Он был на их стороне.
Я все пытался узнать что-нибудь о ней сайгой. Она уже давно не была дома. Она любила родителей. У нее было двое маленьких детей. Муж умер в двадцать с чем-то лет. Она воспаленно рассказывала мне о сестре, которую убили, и все время стискивала и разжимала руки. Голову ее сестры изуродовали. После смерти сестры она покинула деревню и пошла в горы, искать повстанцев. Она научилась по нескольку дней обходиться без еды. Самообладание, достоинство дикого животного.
Я вернулся домой, к прежней размеренной жизни. Но не мог не заметить, что со мной происходит нечто ужасное. Сперва я отмахивался от этого, старался не обращать внимания, как на неприятный симптом, — в надежде, что он исчезнет сам по себе, — но это не исчезло. Что же творилось со мной? Я всегда говорил: «Я счастливый человек. Я люблю жизнь», — а теперь какое-то страшное безразличие или пустота, зародившиеся где-то внутри, завладевали мной мало-помалу. То, что раньше обрадовало бы меня или развеселило, теперь не рождало отклика. Иногда казалось, что кто-то меня душит.
Я навестил знакомую семью — близких друзей. Прежде я не бывал у них дома, хотя разговоры о таком визите у нас шли годами. «Это наша спальня, — открывают дверь. — Здесь спит ребенок». Все комнаты были красивые — простота и вкус, какая-нибудь выразительная деталь, изящные вещички из дальних стран. В детских комнатах — небесно-голубые обои, даже на потолке, полки с большими желтыми цыплятами и утятами. Но мне было нехорошо. Мне было тошно. Я ничего не чувствовал — я коченел.
Я отправился на спектакль с компанией приятелей — легендарная актриса в замечательной роли. Крах героини приближался с каждой минутой. Дом ее детства продадут, ее любимые вишни будут срублены. Под яркими огнями актриса играла гнев, браваду, и сцену оглашал ее молодой смех, говоривший о самообмане. Ей придется жить в парижской квартире, а не в поместье, которым она владела прежде. Поместье купит ее бывший крепостной. Сочувствие и горе ее старого брата в конце концов вызвали слезы у крупного мужчины в плотном пиджаке, сидевшего рядом со мной. Но неприятность заключалась в том, что я почему-то неожиданно перестал быть собой. Меня это не трогало. Почему именно нам полагалось плакать?
Она лишится своих владений… Теперь ей придется жить в квартире… Я не мог вспомнить, почему мне полагается плакать.
Возвращаясь со спектакля в такси, мои друзья критически отзывались об одном из актеров. Его исполнение было вялым, неубедительным, непродуманным. Если его герой вел себя таким образом в первом акте, то его последующие поступки нельзя объяснить. Я, застыв, глядел в окно автомобиля.
Иногда мне бывало хорошо. Помню одно утро — чудесное голубое небо, — я стригся. Ласковые руки укладывали волосы у меня на голове пышной шапкой. Потом я купил себе пару удобных носков, а потом, разглядев их внимательнее, купил еще две пары, потому что найти носки, которые меня устраивают, не так-то легко! Потом я пошел в симпатичный ресторанчик и пообедал с женщиной в лимонно-желтом костюме, которую знал с восьми лет. Но когда я сел в такси и поехал по городу, противное, муторное чувство вновь овладело мной. Оно зарождалось где-то в животе и разливалось по груди и по ногам. А желудок пульсировал совсем как сердце. На лбу и шее холодный пот. Я перестал быть собой. Когда такси остановилось, тот, кто вылез из него, не был мной. Меня не было нигде. Тот, кто расплачивался с шофером, на самом деле был никто.
Меня дожидалась женщина, с которой много лет назад у нас был очень счастливый роман. Мы улыбнулись, мы обнялись, но обняла она не меня. Я держал в объятиях будто не человека, а куклу с электрическим подогревом. И сам я был странно пахнущей куклой. В старой квартире, полной воспоминаний, мы говорили о недавнем спектакле, о фильме, о кошмарном выступлении танцевальной группы, где работала наша общая знакомая; мне было рассказано об обеде с нашей подругой Надей, художницей, которая помимо живописи занялась дизайном, и о деревянных фигурках, контрабандой вывезенных из Мексики, для чего их пришлось завернуть в белье. У нашего остроумного друга Петруса украли бумажник. Как ни удивительно, полицейские поймали вора, убегавшего по улице. Петрус сказал, что досье на него длиннее биографии Генри Джеймса. Приключения Петруса в полиции и в суде были уморительны — Петрус есть Петрус. Но, слушая этот рассказ, я вспомнил, как подруга моей матери однажды сказала мне: «Люблю тебя за твой милый, громкий, веселый смех», — и отметил, что сейчас мой смех похож на сдавленное покашливание.
