Лихорадка - [6]

Мы собирались пообедать с другим нашим приятелем в гостинице возле учреждения, где он работал, но, встретившись с ним, по ошибке забрели в танцевальный зал гостиницы. Там зажиточного вида чиновники, возможно уже удалившиеся на покой, танцевали под жуткую музыку со своими женами — мужчины с широкими бедрами, в мешковатых брюках, с монетами в карманах и жены в цветастых платьях, с прическами, похожими на парики, — и наш приятель сказал: «Господи, какие несчастные. На них больно смотреть. Как печально жить», — а я смотрел на чиновников в темных костюмах, не ощущая ничего, кроме оцепенелого безразличия, стянувшего даже рот, — какого-то кислого безлюбья, ужасного, гнилого безлюбья.

А под конец обеда приятель сказал нам, что его отец умер. Он описал больницу, врачей, машины. Похоже, ему казалось, что до этого никто не умирал, казалось несправедливостью, что должен был умереть его отец. Он не пожалел никаких средств, чтобы по возможности продлить жизнь отца и облегчить ему смерть насколько возможно. Отца окружали специалисты и трудились изо всех сил, чтобы избавить его от страданий. А я, не удержавшись, заговорил о тех, кто каждый день умирает под пытками, окруженный на смертном одре другими специалистами, которые делают все возможное, чтобы их пациент умер в немыслимых муках, воя от боли.

Слова мои были неуместны. Где же мое сочувствие к другу? Его потеря была подлинной. Он смотрел на меня с ужасом.

Наступило Рождество. На улицах и в магазинах царило праздничное настроение, и однажды ночью я увидел сон: мне снилось, что сейчас Рождество и у меня чудесная семья, двое или трое маленьких детей, и в этом сне я вдруг проснулся, потный от страха, и пошел в ванную чистить зубы. Моя щетка, паста и стакан стояли, как обычно, на полке. Я взглянул в зеркало, и эта полка с принадлежностями стала крениться. Стакан медленно сполз с нее, упал и разбился на толстые острые осколки. Я потерял равновесие, поскользнулся и наступил прямо на осколок. Кафельный пол залила кровь. Прибежала семья. Я плакал, всхлипывал. «Простите, — сказал я, — я больше не смогу дарить вам подарки. Я всех вас люблю, но больше не хочу дарить вам подарки». Слова эти вырвались у меня сами собой. Я не понимал, почему я их говорю. Я всегда хотел, чтобы мои дети были счастливы. Я всегда хотел, чтобы они получали все самое лучшее. Потом я проснулся и стал думать о сновидении, о подарках. Я думал о Рождестве, об улицах, магазинах. Для этого ли люди рожают детей — чтобы тоже рыскать по улицам, поглощая, покупая только «самое лучшее» — лучшую пищу, лучшие наряды, все лучшее, — тоже для того, чтобы требовать «самого лучшего»? Разве еще не хватает людей на свете, которые требуют самого лучшего, добиваются самого лучшего? Нет, мы должны родить новых, а потом собрать еще больше сокровищ, еще больше самого лучшего для наших новых детей, потому что наши дети должны иметь самое лучшее, и будет позором для нас, если мы их этим не обеспечим. Мы ни перед чем не остановимся, чтобы дать им самое лучшее. Я был в очень плохом состоянии. И не то чтобы мне так понравилась моя последняя поездка. Но я чувствовал, что, может быть, должен съездить туда еще раз — съездить в бедные страны, — что, может быть, так я излечусь от своей тошноты или беспокойства — или как там назвать это чувство. У меня даже не был распакован один чемодан. И я решил: ну… может быть… И вот я здесь.

Последнюю ночь на родине я провел в гостинице аэропорта. В номере надо мной допоздна играла музыка. Я позвонил портье и пожаловался. Лежа в постели, я представлял себе, как слушают музыку люди наверху. На них удобная одежда для досуга, они свободны и веселы — может быть, немного выпили или накурились. Может быть, танцуют. Я всегда любил песню, которую играли наверху, — красивая песня, и сейчас испытывал острое удовольствие: лежа на подушке и слушая песню, ждал минуты, когда гостиничный охранник постучит в дверь наверху и музыка оборвется на середине фразы.

Я пытаюсь встать и выйти из ванной. Поднимаюсь на колени, но встать не могу. На бортике ванны висит пурпурный коврик. Я хватаюсь за него, стягиваю его на пол, подтягиваю и просовываю под себя.

Вы знаете? — в городе, где я вырос, в городе, который и люблю больше всех, бывают ночи, когда для дождя слишком холодно, но небо еще не может разродиться снегом, хотя чувствуется, что оно не прочь, — и тогда в какую-то минуту каждая машина, и лицо, и стеклянная витрина вдруг покрываются тончайшей влагой, вроде той, что видишь на замороженной вишне, — и в такую ночь, когда идешь по улицам чистой части города, ты видишь мужчин в длинных, до земли, пальто, и с плотоядно раскрытыми ртами они грубо смотрят на рыжеволосых женщин, чья помада и серьги идут рябью в перемежающемся свете и полутьме тротуара. И вот этого никогда не поймут коммунисты, этого коммунисты никогда не поймут, так же, как я никогда не пойму человеческой порядочности.

Слушайте, вот что я хочу у вас спросить: у вас когда-нибудь были друзья из бедных? Понимаете, по-моему, у многих людей есть такая мысль: а почему бы мне не завести друзей среди тех, кто беден?