Лихие годы (1925–1941) - [27]

Рабочие в церковь ходили мало. Большей частью мелкий петербургский люд: почтальоны, дворники, сторожа, мелкие служащие. Шли иногда также и интеллигенты — юноши, девушки, читающие, ищущие, спорящие о церковных течениях, впоследствии погибшие почти все в лагерях.

Хочется вспомнить об одном из них.

Костя Сахарнов. Сын морского офицера, погибшего в революцию. Учился вместе со мной в школе, родом из Пскова. Жили страшно бедно: мать (счетовод), тетка, Костя и сестра — красивая, нервная, надменная девушка. Костя, веселый, говорливый, прислуживал в церкви, у Николы Морского. Я никогда не видел человека, столь преданного семейным традициям. Он благоговел перед памятью отца, у него не было никаких сомнений: он будет морским офицером в русском императорском флоте. В том, что большевики падут в ближайшем будущем, у него не было и тени сомнения. Когда я читал у Д. Панина о культе Белой Армии в семье Сологдина, — я невольно вспомнил Костю. Но жизнь в семье была тяжелая. Мать, очень приноровившаяся к советскому образу жизни, старалась не скучать. В семье были недостатки; мальчик вечно голодный, неодетый, необутый. Тетка ворчливая, всегда недовольная. Домом у него был алтарь. Прислужники — это опять особый мир: мальчишки, как все мальчишки: баловные, веселые, но любящие церковь, преданные ей со всем юношеским жаром.

Печально сложилась судьба Кости. По окончании школы он попал в торговое мореходное училище, плавал на торговых судах (по Волге, Днепру) — за границу его не пускали. Одновременно он был иподиаконом у епископа Сергия Зинкевича (викария Питерской епархии), у которого мы с ним в детстве были посошниками… В 1939 году, во Владимирском соборе, я видел его сестру. Она отвела от меня взгляд, т. к. была одета буквально в лохмотья и не хотела, чтобы я ее узнал. Я все же спросил: «Где Костя?» «В лагере. Переписка запрещена», — сказала она и быстро пошла к дверям. Константин Сахарнов — один из многих.

Таковы прихожане. Перейдем к духовенству. Как я уже сказал, в Питере была церковная смута. Была православная церковь — так ее называло большинство народа. «Тихоновцы» — так ее называли обновленцы. Интеллигент и здесь вывернулся и нашел каучуковый, «нейтральный» термин: староцерковники.

Мои впечатления начинаются с осени 1925 года, когда в управлении петроградской епархии был полный хаос. Власти, чтоб парализовать влияние популярного епископа Мануила, перед тем, как арестовать владыку, выкинули фортель: неожиданно освободили из заключения епископа Ладожского Венедикта (Плотникова), приговоренного к расстрелу вместе с митрополитом Вениамином, но затем помилованного. Расстрел был заменен 10-ю годами заключения со строгой изоляцией. Владыка находился в заключении в «Крестах», и никому в голову не приходило, что он может освободиться через два с половиной года.

Епископ Венедикт вступил в управление епархией. Если власти боялись популярного архиерея во главе Петрограда, они рассчитали правильно: епископ Венедикт не имел никаких данных, которые могли бы импонировать широким массам. В прошлом законоучитель одной из петербургских гимназий, протоиерей о. Василий Плотников после смерти жены принял монашеский постриг и был в 1919 году рукоположен в епископа. Веселый, любящий поболтать за сытным обедом, пропустить одну-две рюмочки, посмеяться и побалагурить, владыка пользовался среди духовенства славой компанейского человека. В народе его, однако, не любили. Он служил без особого подъема, говорил трафаретные, бледные проповеди. После освобождения (т. к. соборы были заняты обновленцами) владыка служил в Николо-Морском соборе, иногда в храме Воскресения-на-крови. Жизнь, всегда любящая парадоксы и неожиданности, и на этот раз выкинула штуку. Именно этот веселый, компанейский, ничем не замечательный с виду человек оказался одним из стойких защитников церкви и умер мучеником.

Вообще, всматриваясь в различные типы церковных деятелей, я как следует оценил мудрость Л. Н. Толстого, который придал Кутузову черты простого русского человека. Как правило, люди внешнего блеска, ораторы, говоруны, позеры, оказываются слабыми и жалкими в критические моменты, а простые, веселые люди иной раз обнаруживают стойкость беспримерную. Такими простыми людьми были и Патриарх Тихон, и митрополит Крутицкий Петр. К таким людям относился и епископ Венедикт. С самого начала он занял абсолютно непримиримую позицию по отношению к обновленцам. Прежде всего он издал приказ, согласно которому храм, переходящий из обновленчества, должен был освящаться, как вновь отстроенный. Престол выносился из алтаря. Все священные сосуды также. Затем совершался архиереем чин великого освящения: заново омывали престол, мазали его миром, а потом освящали весь храм от алтаря до паперти. Это должно было внушить народу, что обновленчество хуже любого раскола, хуже любой ереси — оно, как язычество, оскверняет храм. Затем при покаянии обновленческих священнослужителей была принята особая формула: священника после публичного покаяния заставляли читать «Символ веры», как еретика.

Волна фанатизма прокатилась по Питеру. Интеллигенты недоумевали. Я присутствовал при таком переосвящении храма в 1927 году, когда Князь-Владимирский собор, в котором я молился всего полгода назад, заново освящался весь: все три придела освящались заново, отдельно все три престола. Я был поражен, однако дух фанатизма действовал и на меня. Стоя в алтаре, я заметил обновленческого диакона. Я почувствовал себя так, как будто обвалился потолок. Подбежав к стоящему рядом священнику, я в ужасе воскликнул: «Батюшка, батюшка! Пришел обновленец!» Священник мягко улыбнулся: «Он покаявшийся». А стоявший рядом интеллигент стал мне выговаривать: «Ну что ж такое, разве он не человек?» И я с удивлением посмотрел на этого верующего, который выразил такую парадоксальную мысль, что обновленец тоже человек.