Лихие годы (1925–1941) - [26]

В это время шепотом молились по храмам об убиенном митрополите Вениамине, вздыхали о заключенных священниках, поминали недавно скончавшегося Патриарха Тихона.

И все-таки, все-таки, когда меня спрашивают о том, как я себе представляю идеальную церковную общину, я всегда вспоминаю Питер 20-х годов.

Только недавно закрылись Петроградская Духовная Академия и Семинария; закрылись все церковные журналы, издательства, богословские и философские общества. И все профессора, магистры, кандидаты богословия, церковные писатели — все хлынули на приходы. Стали невозможны диссертации, богословские труды, статьи, монографии — единственное, что осталось, — церковная кафедра.

Она была в то время еще относительно свободной: проповедь не запрещалась, если не было непосредственных политических призывов. В то же время священник освободился от стеснительной опеки церковной власти: никаких конспектов, никакого контроля, никаких отчетов — архиереям было не до того. Проповедь в это время стала подлинно творческой.

Тогда еще не было принципа принудительной регистрации священнослужителей, поэтому в Питере, как и в Москве, в это время было много заштатных архиереев и иереев. Приехал из провинции, договорился с настоятелем — и служи себе. Церковная смута способствовала оживлению церковной проповеди, т. к. в связи с расколом возникло множество вопросов; богословских, социальных, канонических. И все они освещались с церковной кафедры.

Входили в обычай тематические беседы: по средам и пятницам, после вечерни, читались акафисты, а после акафиста предлагалась «беседа» — собственно не беседа, а богословская лекция, продолжение предыдущей. В некоторых храмах даже устанавливались скамейки для слушателей.

Но для того, чтобы все стало ясно, давайте посетим питерский храм 20-ых годов. Ровно в 6 часов вечера раздается колокольный звон. У храма собирается народ. У церковных дверей — нищие. Присмотримся к ним. Первый, кого вы увидите, — священник в рясе и с наперсным крестом. С чашечкой в руке. Это батюшка из закрытого домашнего храма. Среди просящих милостыню особенно много бывших полковых священников. Помню одного такого батюшку с наперсным крестом на георгиевской ленте. Он просил спокойно, с достоинством; последний раз видел его около лавры, в престольный праздник, 12 сентября 1929 г. Он стоял около ворот и повторял: «Святой Александр Невский, моли Бога о нас».

Помню другого батюшку, с седой бородой. Этот — шутник и балагур. В Преображенском храме на Литейном, на престольный праздник, стоит мой седовласый иерей и просит. Вдруг подбегает какая-то запыхавшаяся дамочка: «Какой архиерей сегодня служит? Не знаете ли, какой архиерей?» Батюшка (спокойно, деловито): «Херувим!» Дамочка: «Как? Как? А из какой он епархии?» Батюшка (так же спокойно, размеренно): «Владыка Херувим. Он, говорят, очень красивый, потому его зовут Херувим». Дамочка (поняв и обидясь):

«Нельзя так говорить, батюшка». Отходит. Батюшка: «Вместо того, чтобы мне копеечку дать, она мне нотацию прочла».

Особенно колоритны были флотские иеромонахи: в клобуках, но в коротких рясах, они просили энергично, требовательно, без всякого заискивания.

Среди нищих можно было увидеть пожилую даму (большей частью из купчих), опрятно, но бедно одетую.

Но самое тяжелое впечатление на меня производили бывшие офицеры, раненые, контуженные, в кителях со споротыми погонами, они протягивали руку с мучительным стыдом, с искаженным выражением в лице.

Помню одного такого офицера, контуженного, подергивающегося тиком, в форменной фуражке, рыжеватого; он просил у Киевского подворья. Я с ним часто и подолгу разговаривал. Помню его фразу: «Лучше бы я за веру, царя и отечество голову сложил, чем такой срам терпеть».

И наряду с этим — профессиональные нищие и нищенки: говорливые, веселые, обменивающиеся новостями. Это свой круг, и разговоры у них свои, профессиональные: у такого-то лавочника кормят под праздники; на Волковом кладбище вчера были большие похороны; вспоминают, где они в последний раз виделись, перемывают косточки знакомым. Я невольно вспоминал разговоры театральных дам у нас дома: в общем разница не такая большая, только вместо похорон — премьеры, вместо щей у лавочника — юбилейные обеды и ужины у Кюба, и такое же перемывание косточек, только имена другие: актеры, драматурги, режиссеры.

Но вот входим в храм. Храм давно не ремонтированный, с осыпавшейся штукатуркой; старосты еще не приноровились жить по-новому (исключительно на народную копейку, без всяких дотаций). В храме обычно очень холодно: парового отопления тогда еще не было, а натопить огромную каменную махину — дров не хватает. Народ. В основном женщины в платочках, старые и молодые. Среди них мелькают фигуры барынь, в старомодных, но дорогих шубах, в круглых шляпах. Они держатся всегда прямо, стоят не оборачиваясь. Изредка брезгливым тоном делают замечания перешептывающимся бабам. Среди мужчин обязательно вы увидите фигуру, старого офицера, подтянутого, выбритого (не из тех, которые просят милостыню — чертежника, бухгалтера); эти преклоняют одно колено, крестятся узким крестом — чистят пуговицы.