Лихие годы (1925–1941) - [140]

«Левитин! Фан Фаныч! Ты что, спишь? Пайку бери, мать твою…» «Да, да, сейчас», — говорю я рассеянно и, слезая с койки, успеваю прочесть фразу: «Граф танцевал хорошо и знал это, но дама его вовсе не умела и не хотела хорошо танцевать». И, поедая с жадностью хлеб, читаю дальше про Данилу Купора.

И теперь я, кажется, могу сказать, что такое искусство и кто такой Толстой. Искусство — волшебство, или его нет вовсе. Толстой — волшебник, очарователь. И имеет он ключи не от нашего мира. Все творчество Толстого — на стыке двух миров. Когда еще писал он «Детство, Отрочество, Юность», будучи никому не известным артиллерийским поручиком, вдруг почувствовал он дуновение высшей правды в главе «Гриша». Молитва юродивого Гриши заканчивается словами: «Великий христианин Гриша!» Плеханов правильно замечает, что эти слова не мог написать человек, равнодушный к христианству. Он и не был равнодушен к христианству. Он стоял где-то на грани христианства и безбожия, на грани двух миров. И палящее дыхание другого мира опаляло его.

Я сперва много писал о пограничных ситуациях у сумасшедших и перед смертью. Никто не открыл нам эти таинственные переживания на грани в такой мере, как Толстой.

Иногда говорят, что Толстой не мистик, что он выбросил из христианства всю мистическую сторону. Это неправда. Толстой, конечно, величайший мистик. Все его творчество — это раскрытие двух мистических планов: мистика любви и мистика смерти.

Константин Леонтьев, которому, конечно, нельзя отказать в тонком эстетическом чутье, написал блестящее исследование об изображении смерти у Толстого. Но и в этом очень глубоком, давно уже ставшем библиографической редкостью, исследовании далеко не достаточно раскрыта мистическая сущность творчества Толстого.

Весь Толстой в «Войне и мире»

Обычно биографы Толстого, следуя за «Исповедью», делят его творчество на две части: до и после «кризиса» 1870-х годов. Нет ничего более неверного. До конца своей жизни Толстой так и не высказал ни одной идеи, которой не было бы уже в «Войне и мире». И именно в «Войне и мире» он впервые заглянул в тайну смерти.

Кто не помнит ее первого появления на поле битвы под Аустерлицем. Андрей Болконский тяжело ранен. Он ощутил дуновение смерти. «Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, — что он не мог отвечать ему… Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих»[23].

В этих нескольких фразах — ключ к Толстому. Прежде всего — мистический анархист. Ничтожество всякого земного величия, всякой власти перед лицом смерти. «Свобода, равенство и братство — в смерти», как говорил Кириллов у Достоевского. Смерть — победительница. «Какая ужасная, все нивелирующая сила смерть», как говорил мой отец, безумно боявшийся смерти. Смерть всемогуща: она сильнее Наполеона, гения, государства — сильнее всех и всего.

И вдруг — неожиданный взмах: последняя строчка из приведенной тирады перечеркивает начисто всемогущество смерти: «Андрей думал… о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих».

Величие смерти только кажущееся: на самом деле она еще более ничтожна, чем жизнь, ибо и она ничто в сравнении с тем, что открылось Андрею во образе высокого неба. Смерть перед ним столь же ничтожна, как жизнь. Здесь точно воспроизводится то, что часто переживают люди в предсмертные мгновения. Стремление ввысь, ощущение новой жизни — не жизнь, не смерть — характерные признаки переживаний многих умирающих. И выражают они это в загадочных символах… «Все вверх, вверх, по книгам», — говорил перед смертью Пушкин. И знаменитое гетевское «Mehr Licht!» символизирует то же стремление ввысь, к свету…

«Лестницу, лестницу! Несите лестницу!» — истошно кричит умирающий Гоголь. «Как хорошо! Но только что-то совершенно новое», — восклицает охваченная предсмертным томлением Елизавета Михайловна Платонова, умершая 31 октября 1933 г. в Ленинграде.

«Солнышко! солнышко! Кругом солнышко!» — восклицает перед смертью Анна Михайловна Крестьянкина, умершая в городе Орле в 1954 г. «Подними меня выше! Выше! Еще выше!» — просил перед смертью свою жену мой отец. И только Наполеон верен себе. Он и в предсмертные мгновенья твердит: «France! Garde! Avant-garde!»

Но отходит смерть, возвращается жизнь, и отходит далеко, далеко высокое небо…

А затем снова на страницах романа появляется смерть. Смерть маленькой княгини. Здесь смерть показана не изнутри, а извне; смерть, которая растерзала беззащитную жертву, как зверь, по слову св. Иоанна Дамаскина. И в ответ — тихая, беспомощная жалоба, и от этого — жалость, сознание вины, просветленность оставшихся. «И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. „Ах, что вы со мной сделали?“ — все говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: „Ах, что и за что вы это со мной сделали?“ И старик сердито отвернулся, увидев это лицо…»