Лихие годы (1925–1941) - [138]

Женившись на энергичной, практичной женщине, польке, Володя стал переводчиком. Благодаря уединенной, замкнутой жизни, он уцелел в 30-е годы. В это время я часто к нему захаживал. Володя увлекался Кантом, Шеллингом, Фихте. Как богослов он считал себя последователем Гарнака. Но вот наступила война: Володя с женой и сынишкой эвакуировались в Буй, где его забрали в армию. В 1943 году он был тяжело ранен под Валуйками. Последнее письмо жена получила из Куйбышева. Он сообщал, что его эвакуируют в глубокий тыл, что он ранен в грудь, кроме того, пришлось ампутировать ногу. Сердечные перебои… С тех пор — ничего. Так и неизвестны точно обстоятельства его смерти. Мне ответили в министерстве обороны, что те, кто умирал в дороге, обыкновенно не учитывались. Но есть и другое объяснение. Когда после войны его жена Вероника Антоновна вернулась в Питер, оказалось, что на другой день после того, как они выехали из Ленинграда, пришли Володю арестовывать. Но вскоре наступила блокада, МГБ было не до Володи, его следы затерялись. Веронику Антоновну, однако, не хотели прописывать; она бегала по инстанциям и всюду доказывала, что муж ее погиб. В то же время в глубине души надеясь, что Володя жив где-нибудь в лагерях. В конце концов прописали. Характерно, что никому, даже сыну, никогда она не рассказывала о религиозности Володи, ни о перипетиях, связанных с его смертью. Только два года назад мой племянник узнал от меня о том, кем был его отец. У меня оставалась от него память: немецкая Библия в переводе Лютера. Ее у меня отобрали в 1949 году в МГБ. Он был человек скромный, застенчивый, малоразговорчивый, но со мной беседовал часами. Говорили мы долго, потом замолкали, погружались в мысли, навеянные беседой.

Между прочим, мы много обсуждали с Володей конфессиональные вопросы. Протестантом (несмотря на все свое уважение к сектантам и любовь к Володе) я, конечно, стать не мог. Протестантское богослужение меня не удовлетворяло — что-то среднее между клубом и концертом. Отсутствие таинств (главным образом, литургии) и молитвы за усопших меня отталкивало от протестантства в любых его формах. Я питал симпатии к католицизму, но выше я уже сказал о молитвах, которые делали для меня невозможным присоединение к католической церкви. Таким образом, я твердо зная, что останусь в православной церкви и умру православным. И в то же время прошлое русской церкви мне не внушало особых симпатий. Больше всего меня отталкивала ярко выраженная вражда русского духовенства к демократам. Я считал, что русская демократическая интеллигенция, с ее стремлением идти в народ, помогать народу, ближе к Христу, чем косное консервативное русское духовенство.

Диссертация моя называлась «Белинский и театр». Тема эта была избрана не случайно. Белинский для меня был воплощением свободолюбивой, ищущей правды русской интеллигенции, хотя его неверие в Христа меня, как когда-то Достоевского, глубоко огорчало. И сейчас я бесконечно люблю русскую демократическую интеллигенцию и считаю, что только она (от Радищева до Сахарова) по-настоящему любит русский народ и в ней одной спасение России.

Эти мысли ставили передо мной вплотную проблему обновления церкви, определили мое сближение с Введенским и принятие от него сана в военные годы.

А между тем наступила весна. Я принял экзамены у десятиклассников, выпустил совместно со своими коллегами 10-й класс. Сдал кандидатский минимум в аспирантуре. В мае по Ленинграду поползли тревожные слухи о войне, началась частичная мобилизация ленинградских резервистов. Смешно было слушать потом, что Гитлер напал на нас внезапно, когда все бабы в Питере только и говорили, что о предстоящей войне. Я помню, как в середине июня мы с Борисом у него дома обсуждали, что мы будем делать в будущую войну. Однако последовало опровержение ТАСС. Все стало опять на свои места. Приехал из Кемерова один наш товарищ по институту им. Герцена, «парень свой в доску», хотя в подпольные дела мы его не мешали. Он увлекался другим: вечно влюблялся и вечно с ним случались романтические истории. Помню, в субботу мы гуляли с ним в «Буфе» — увеселительном саду на Фонтанке. Он мне рассказывал о своей женитьбе. Уговорились встретиться на другой день. Прощаясь, он сказал: «Итак, до скорого!» Мы с ним встретились ровно через 33 года, в Вене, куда его занесло волнами войны, уже стариками.

В воскресенье я собирался к обедне, но не пошел, лень обуяла. Долго валялся в постели. Слышал, как по радио передают Утесова: «Раскинулось море широко»… Потом завтракали. Говорили с отцом. Он сидел в глубоком кожаном кресле, в бержере. Говорил о Гитлере; его он иногда шутя сравнивал с Мейерхольдом, по неожиданности и остроте его политических акций. Помню, отец сказал: «Что-то давно наш Мейерхольд ничего не ставил. Как ты думаешь, на кого он нападет теперь?» Я сказал: «Верно, на Сирию, чтобы оседлать Восток». И как раз в это время в радиоприемнике послышался голос диктора, который извещал, что сейчас выступит Молотов. Через несколько минут действительно послышался заикающийся от волнения голос. При первой фразе для меня стало ясно: война. Я бросил это слово отцу. Но он и сам понял, бледный и сосредоточенный, слушал голос неприятного человека, извещавшего нас о страшной трагедии. Я распахнул балконную дверь, вышел на балкон. Жаркий день. Набережная. Нева. По набережной шли празднично одетые люди, но лица у всех были перевернутые, слышно было, как у моста громкоговоритель отчеканивает все те же уже мною слышанные слова.