Лигия - [7]

Впрочем, мысль о предстоящем путешествии вселяла в него радость. До отплытия оставалось совсем немного.

— Одиссея обещает быть приятной. Махнул бы со мной, а? Жаль только, что это сборище не для балбесов по части греческого. Я-то тебя пойму, а вот если в разговоре с Цукмайером или Ван дер Вусом ты не обнаружишь знания всех неправильных глаголов — твое дело табак. Хотя, быть может, греческий дух ты чувствуешь лучше их. Разумеется, не в смысле познаний, а в смысле животного инстинкта.

За два дня до отъезда в Геную он объявил, что назавтра не придет в кафе, а будет ждать меня дома, в девять вечера.

Церемониал был тем же, что и в прошлый раз. Лики богов трехтысячелетней давности излучали молодость, как печь излучает тепло. Поблекшая фотография юного божества полувековой выдержки казалась обескураженной собственным перерождением, убеленным сединами и утопающим в мягком кресле.

После того как было испито кипрское вино, сенатор призвал Беттину и отпустил ее отдыхать: — Я сам провожу синьора Корберу.

— Видишь, Корбера, раз уж я залучил тебя сегодня, расстроив твои блудливые планы, значит, ты мне действительно нужен. Завтра я уезжаю, а когда уезжаешь в таком возрасте, вполне возможно, что в дальних краях придется застрять навсегда, особенно если плывешь морем. Знаешь, ведь в глубине души я тебя люблю. Твоя наивность меня трогает. Твои нехитрые уловки забавляют. И потом, насколько я понимаю, тебе, как некоторым наидостойнейшим сицилийцам, удалось соединить в себе чувства и разум. Так что ты заслужил: я не оставлю тебя несолоно хлебавши и объясню причину моих чудачеств, а заодно и смысл некоторых речей, которые ты уж наверняка списал на счет моего меркнущего рассудка.

— Я многого не понял из сказанного вами, — попытался я возразить, — но твердо знаю, что дело вовсе не в помрачении вашего ума, а в ограниченности моего.

— Полно, полно, Корбера, тем более что это одно и то же. Мы, старики, кажемся вам, молодым, малость того, хоть зачастую все обстоит как раз наоборот. В общем, для полной ясности придется рассказать тебе одну необычную историю. Произошла она, когда я был вон тем юнцом, — и он кивнул на фотографию, — аж в 1887-м. Для тебя это небось доисторическая эпоха. А для меня — нет.

Он встал со своего места за письменным столом и пересел на диван рядом со мной.

— Извини, мне придется говорить вполголоса. Важные слова нельзя произносить громко. “Вопли любви” или ненависти встречаются разве что в дешевых мелодрамах или в писанине разных щелкоперов; впрочем, одно другого не слаще. Так вот, в 1887-м мне было двадцать четыре. Выглядел я точь-в-точь как на этой фотографии. К тому времени я закончил факультет античной филологии, опубликовал две брошюрки, посвященные ионическим диалектам и наделавшие небольшой переполох в моем университете, и уже год как готовился к конкурсу в Павийском университете. Кроме того, я ни разу не был близок с женщиной. Откровенно говоря, с женщинами я не сходился ни до, ни после того года.

Мне казалось, что мое лицо было при этом мраморно-непроницаемым. Но я заблуждался.

— Что ты моргаешь, как деревенщина, Корбера? Я сказал тебе истинную правду. И горжусь этим. Говорят, что мы, уроженцы Катании, способны обрюхатить даже собственную кормилицу. Наверное, так оно и есть. Только не в моем случае. Когда день-деньской проводишь, подобно мне, в окружении богинь и полубогинь, поверь, нет ни малейшего желания шастать по борделям. Впрочем, тогда меня сдерживала и религиозная щепетильность. Право слово, Корбера, тебе надо что-то делать с глазами — они постоянно тебя выдают. Да-да, ты не ослышался, именно религиозная щепетильность. И именно “тогда”. Сейчас я от нее избавился. Хотя и это ничего не изменило.

Ты, Корберуччо, вероятно, получил место в газете по рекомендации какой-нибудь важной птицы. А посему понятия не имеешь, что значит готовиться к приему по конкурсу на университетскую кафедру греческой литературы. Целых два года нужно горбатиться до умопомрачения. По счастью, язык я знал уже неплохо, то есть так, как знаю теперь; говорю это не ради красного словца… Но чего стоит все остальное: александрийские и византийские списки текстов; вечно небрежные цитаты из латинских авторов; бесчисленные отсылки к мифологии, истории, философии, различным наукам! С ума сойти! Вкалывал я как вол, а чтобы расплатиться за жилье, давал уроки оболтусам лицеистам. Питался я, можно сказать, маслинами и кофе. Вдобавок ко всему летом 1887-го грянул такой адский гром, какой иногда случается у нас. По ночам Этна изрыгала весь солнечный жар, накопленный за пятнадцать дневных часов. Притронешься в полдень к балконному поручню — и можно вызывать “скорую помощь”. Мостовые из лавы, казалось, вот-вот снова перейдут в жидкое состояние. Изо дня в день сирокко хлестал по лицу липкими крыльями летучих мышей. Я уже отдавал концы. И тут на выручку пришел один мой приятель. Он встретил меня на улице: в полувменяемом состоянии я шел куда глаза глядят и бормотал греческие строфы, толком не понимая, о чем они. Видок у меня был соответствующий. “Слушай, Розарио, — сказал он. — Еще немного — и ты как пить дать свихнешься. Тогда прощай, конкурс. Я уезжаю в Швейцарию (у этого парня водились деньжата). В Аугусте у меня домишко на отшибе; три комнаты в двух шагах от моря. Собирай манатки, прихвати свои талмуды и чеши туда на все лето. Зайдешь за ключами через часок. Ей-богу, не пожалеешь, это то, что надо. На станции спросишь, где тут дачный домик Каробене. Всякий покажет. Чего тянуть, дуй прямо сегодня”.