Лигия - [8]

Я последовал его совету и уехал тем же вечером. Наутро вместо канализационных труб, по обыкновению салютовавших мне из дворового жерла предрассветным залпом, я лицезрел бескрайнюю морскую гладь; вдалеке высилась уже присмиревшая Этна, окутанная утренним маревом. Место было совершенно необитаемым, каковым, судя по твоим рассказам, пребывает и поныне. Неповторимая красота! В домике, порядком запущенном, меня поджидали кушетка, стол, три стула, кое-какая глиняная посуда да старая лампа. На заднем дворе имелся колодец и росла смоковница. Короче говоря, рай. Я добрел до ближайшей деревни и уговорился с местным крестьянином, что раза два в неделю тот будет снабжать меня нехитрой снедью и керосином. Масло у меня было свое, то самое, что моя бедная матушка прислала мне в Катанию. Я взял внаем простенькую лодчонку, которую тамошний рыбак пригнал вместе с вершей и крючками, и твердо намеревался скоротать здесь месяц-другой.

Каробене оказался прав: это было то, что надо. Жара стояла нещадная, даже в Аугусте. Только здесь она уже не изливалась от самих стен и вызывала не животную подавленность, а скрытый восторг. Солнце, сбросив угрюмую маску палача, довольствовалось двоякой ролью злорадного чародея-лучедарца, вставлявшего искрящиеся алмазы в оправу из морской ряби. Учение перестало быть в тягость. Под мерное покачивание лодки, в которой я проводил часы напролет, каждая новая книга казалась мне не замысловатым препятствием, но ключом к вратам мира, явленного моему взору в одном из его волшебных образов. Я читал вслух из греческих поэтов, и мнилось мне, что имена забытых и для большинства неведомых богов вновь скользили по зеркальным волнам, взмывавшим некогда в неукротимой буре или стихавшим в покорном безветрии при одном только упоминании о них.

Мое уединение было полным. Его нарушал лишь крестьянин, изредка доставлявший мне провизию. Он задерживался не более пяти минут; вероятно, мой восторженно-взъерошенный вид не оставлял у него сомнений относительно грозящего мне умопомешательства. И то сказать: солнце, одиночество, бессонные ночи, проведенные в круговерти звезд, тишина, скудное питание, познание глубокой древности словно завораживали меня, приуготовляя к явленному чуду.

И чудо явилось — утром пятого августа, ровно в шесть. Я проснулся раньше обычного и не долго думая прыгнул в лодку. Несколько ударов веслами, и пляжная галька отхлынула вспять. Остановился обок могучего утеса: его тень укроет меня от солнца; оно уже вставало, неистово раздуваясь и окрашивая золотистой лазурью утреннюю белизну моря. Я декламировал стихи, как вдруг почувствовал, что лодка резко накренилась на правый борт, точно кто-то ухватился за корму. Я обернулся и увидел ее: из воды выступало гладкое личико совсем юной девушки; две тоненькие ручки сжимали обшивку. Отроковица улыбалась: бледные губы слегка разомкнулись, обнажив остренькие белоснежные зубки, как у собаки. Ее улыбка ничуть не напоминала все эти ваши усмешки да ухмылки, хиханьки да хаханьки. Это была улыбка, выражавшая лишь самое себя, почти животную радость жизни и божественное веселье. Она подействовала на меня словно заклинание, приоткрывшее неземное блаженство забытого умиротворения. Капли морской воды стекали с ее спутанных волос цвета солнца на огромные зеленые глаза и невинную детскую мордашку.

При всей своей готовности наше пугливое сознание встает на дыбы перед лицом чуда. Сталкиваясь с ним, мы цепляемся за избитые объяснения. Вот и я по простоте душевной решил, будто это купальщица. Осторожно подавшись вперед, я наклонился и протянул руки, чтобы поддержать ее. Но моей помощи не понадобилось. Без малейшего усилия она взметнулась из воды по самый пояс, обвила мою шею руками и, овеяв меня небывалым ароматом, скользнула в лодку. Пониже ягодиц и лобка ее тело было покрыто бисером перламутровой рыбьей чешуи и завершалось раздвоенным хвостом, легонько шлепавшим о днище лодки. То была Сирена.

Запрокинув изящную головку на скрещенные руки, она с невозмутимым бесстыдством предъявляла мне нежный пушок подмышек, расставленные груди и безупречный живот. Сирена источала младую негу и волшебное благоухание моря, которое я неуклюже назвал ароматом. Мы были в тени; чуть поодаль прибрежное море отдавалось на произвол солнца и подрагивало от удовольствия. Моя едва прикрытая нагота плохо скрывала возбуждение.

Она заговорила, и звук ее голоса опутал меня новыми чарами, более могущественными, чем волшебство ее улыбки и запаха. Голос был тихим, слегка гортанным и необычайно благозвучным; на донышке слов глухо шелестел ленивый прибой летнего моря; вздыхала оседающая на берегу пена; гулял по лунным волнам ночной ветерок. Никакого пения Сирен, Корбера, нет и в помине. Единственная музыка, от которой не спастись, — это музыка их голоса.

Она говорила по-гречески. Я понимал ее с большим трудом.

— Я слышала, как ты говорил сам с собою. Твой язык похож на мой язык. Ты нравишься мне. Люби меня. Я — Лигия. Я дочь Каллиопы. Не верь всем этим сказкам о нас. Мы никого не убиваем. Мы только любим.

Я навалился на весла, не отрывая взгляда от ее смеющихся глаз. Причалив к берегу, я взял на руки ее благовонное тело.