Из груди вырвался стон. Краевич поднялся — он хотел вскочить, как привык, но затёкшее тело не слушалось, в висках стучала кровь, а голова кружилась так, что удержаться на ногах было непросто. Он подышал на негнущиеся пальцы, пытаясь согреть, коснулся ими лица — лицо горело жаром. Краевич обхватил себя руками и осел на пол, прислонившись спиной к стене. Он понимал, что болен. Горячка, которая давно овладела душой, перебралась теперь и на тело. «Что ж, недолго осталось, — подумал он, — лишь бы эта разбрызганная, расплёсканная душа сумела вынести последнюю пытку». Эти слова ему понравились. Они точно передавали его чувства, ярко, красочно и коротко. Как звучали бы они с подмостков! Как отозвались бы в сердцах тех, кто услышит. Подмостки… подмостки строят для театра и эшафота — откуда будешь кричать? — он постарался улыбнуться собственной шутке. И опять повторил красивые и звучные слова, теперь уже без всякого смысла: они просто звучали в голове мерно и веско, не оставляя места прочим мыслям. Краевич снова забылся сном.
Сквозь пелену, спасительно окутавшую сознание, он слышал, как приближаются шаги, как лязгает откинутая крышка, бьёт по едва прикрытым глазам луч электрического света. Краевич безвольно поднялся, забрал с жестяного подноса еду. «Держитесь!» — уловил он громкий шёпот, и тут же дверца захлопнулась, оставляя узника в привычном сумраке. «За что держаться?» — только и подумал он, прежде чем опять погрузиться в тяжёлое, но спасительное забытьё.
Очнулся он разом, с единственной отчётливой мыслью — он слышал слова тюремщика: «Держитесь!». И голос был, кажется, знаком. Краевич, не обращая внимания на онемевшие члены, принялся мерить шагами комнату. Где он мог слышать этот голос? Почему «держитесь»? Что это значит? Кажется, на одном из собраний он мог услышать… да нет же, он сидит тут достаточно, чтобы голоса вохров стали привычны. Вскоре он измотал себя догадками настолько, что вспомнил об оставленной вчера еде. В миске не было привычной похлёбки: вместо неё он нашёл тугой свёрток. Сердце забилось: впервые за всё это время появилась надежда вырваться.
Он спешно разорвал обёртку, и обнаружил под нею сладко пахнущий сдобным тестом, мягкий, домашний пирожок, который, кажется, ещё сохранял остатки тепла, который одуряющее пах малиной и она немного горчила на языке, душистая, спелая. Пирожок только пробудил голод, но больше еды не было. Краевич понял это, торопливо перебирая содержимое свёртка: вместо съестного в его руках оказался маленький карманный фонарик. Щелчок — и лучик бесцельно забегал по стенам, не находя на чём бы остановиться. Краевич уже было решил, что свёрток пуст, но тут луч упал на остатки обёртки, и он разглядел среди них незамеченный клочок бумаги. Ровным, но спешным почерком написано: «Помощь близка. Будьте готовы ко всему. Держитесь. За жизнь!»
За жизнь… Это был его лозунг. Или… нет, не его, это Алёша Скориков сказал, а он подхватил. Молодые, отлично образованные офицеры, они были готовы умирать за жизнь, лишь бы сбросить с себя липкую паутину полузабытья, вырваться из болота, в которое давно погрузилась страна, где единственным звуком поутру было кваканье лягушек и их жабьего величества Смирнова. Страна, погрузившаяся в пьянство, тоску и невежество. Кто побогаче и поумнее, те сидели за своими заборами и носа не высовывали, а кто посообразительнее, те разбежались, ещё когда Смирнов только начинал. Родина была отдана на откуп мелким и озлобленным стайкам, с повязками на руках и свистками, всё как раньше, они завладели улицами; отдана охранке и чиновникам: те завладели всем прочим. Как ярко блестел на этом фоне алмаз Училища, из стен которого вышел Краевич! Офицеры его понимали, они дрались за жизнь. А теперь, здесь, в тюрьме, он узнал, что его понимали не только офицеры.
Много раз перечитанная записка лежала в руке мягкой, шероховатой, чуть влажной от внезапно проступившего пота бумагой. Что это значило? Гадать не было толка, но ничего другого не оставалось. Друзья хотят помочь? Или враги — уничтожить? Он терзал себя догадками, с замиранием сердца, ужасом и появившейся надеждой встречал приближающиеся шаги тюремщиков, но раз за разом через откидную крышку просовывалась лишь миска с едой. Краевич окончательно потерял счёт дням, его горячка едва ли прошла, но утихла, затаившись где-то в глубине воспалённого рассудка. Теперь он мало спал, но всё больше мерил камеру шагами. И вот однажды вместо того, чтобы просунуть узнику еду, вохр открыл дверь, пропуская тусклый свет из коридора. Кваевича под конвоем двух молодцов повели куда-то. Он пытался угадать, что его ждёт, пытался неведомым образом узнать в одном из охранников того, кто шепнул: «Держитесь», ждал чего-то, но был разочарован. Всё закончилось не побегом и не расстрелом, лишь прогулкой под серым небом по влажному от дождя асфальту. Хотя и это было в радость — его мир, сжавшийся было до нескольких квадратных метров, погружённых в полумрак и уныние, обрёл заново запахи и краски: неяркие, северные, родные.
Через несколько дней прогулка повторилась, а затем они и вовсе обрели некоторую регулярность. Вчера его должны были вывести на очередную. Он слушал приближающиеся шаги с возрастающей надеждой, но дважды получил лишь еду, после же камера окончательно погрузилась во мрак. И другой день его не выпустили на прогулку. Лишь к исходу следующего дверь открылась, заставляя слепо щуриться на свет. «Встать, — он встал, — лицом к стене, руки за спину». Он повиновался. Краевич вновь почувствовал, как его охватывает страх, смешанный с безумными надеждами: он так и не сумел свыкнуться с мыслью, что однажды его выведут во двор, ровно так же как для прогулки, поставят против взвода, «Пли!» — и всё.
