Личный демон. Книга 2 - [72]

Кэт не в настроении вдумываться. Она оставляет на земле всё и всех: дочь, мужчину, дом, уют, тепло, еду и выпивку. За триста дней она ни разу не зайдет в порт, не ступит на землю, не даст себе роздыху в трактире, не позволит телу вспомнить, какова она, твердая почва, что не уходит из-под ног, если не перебрать горького, как жизнь, рому. Она будет поить и поить море Кариб кровью, своей и чужой, мчаться с ветром в лиселях[157] наперегонки с жуткой славой своей, с легендами о Кэти Мизерикордии, Нещадной Кэт, Кэти-Тринадцать-Шлагов.[158] И никто больше не вспомнит ее настоящего имени. А зачем? После казни морской дьяволицы не останется даже покосившегося креста, чтоб выцарапать на нем никому больше не принадлежащее имя.

Зачем в тот самый день Саграда вернулась на Нью-Провиденс? Кого вздумала повидать? Маму Лу? Абойо? Кому из них хотела отдать Камень, устав от гнили, разъедающей плоть ее и душу? Кэт помнила только, что зубы, испорченные цингой, всю неделю болели нестерпимо. Пута дель Дьябло не спала и не ела много дней, проверяя вахтенных каждые полчаса, наливаясь в каюте неразбавленным ромом и дрянной тростниковой водкой, во рту словно адскую топку разожгли. Пылали десны, горло горело, зубы отвечали вспышками боли на первые глотки забористого пойла, а потом мир будто ватой окутывался. Семь дней в висках пойманной мухой билась единственная мысль: вернуться туда, где все началось. Вернуться и вернуть. Пусть забирают свой чертов подарочек. Кэт всеми силами старалась держать Камень подальше от Тортуги. От Абигаэль. Но больше не могла. Не могла.

И однажды ночью, когда над бухтой стелился запах тубероз, она сдалась. То, что не удалось береговой охране, сделала зубная боль — привела Кэти-Тринадцать-Шлагов прямиком в руки солдат. Тепленькую. Не довелось Пута дель Дьябло выбрать себе эффектную смерть — пришлось умирать по-глупому, без шика и торжественности. Не считать же торжественностью унылый бубнеж судьи, зачитывавшего приговор?

Все еще впереди — и одновременно позади. Катерина видит оба прощания разом — и первое, и последнее.

Вот Саграда ныряет лицом в ворох оборок, скрывающих крохотное недовольное личико, и замирает, точно пытается надышаться сладким детским запахом перед месяцами кислой вони с жилой палубы. Отдав малышку кормилице, Кэт разворачивается на каблуках, на лице ее жестокость и страдание, она не хочет видеть ничего и никого, кроме моря Кариб, будь оно проклято. И все-таки Велиар перехватывает Пута дель Дьябло за предплечья, стискивает со всей силы, так, что трещат рукава камзола, рывком запрокидывает ей голову и ловит ртом сухие узкие губы. Кэт закрывает глаза и пережидает поцелуй, как пыталась переждать жизнь — замереть, превозмогая боль и скрывая чувства. Наконец, демон отпускает ее, навсегда отпускает, совсем.

А вот Саграда на настиле виселицы — невысоком, ниже человеческого роста. Воспользовавшись милостью судей, она встает на колени на самом краю. Пиратка бы встала на четвереньки, но негоже Кэт Мизерикордии вести себя подобно Шлюхе с Нью-Провиденса. Отмыв кровью свое имя, Пута дель Дьябло не хочет его замарать. Даже ради того, чтобы в последний раз обнять дочь. Агриэль поднимает Эби повыше: в его руках дрыгает ножками щекастый пупс с рыжим хохолком на круглой голове, у него бессмысленный взгляд сонного зверька, чья самая важная задача — засунуть в рот весь кулак целиком. Кэт счастливо улыбается и выдыхает:

— Моя малышка выросла… — и пытается сказать еще что-то, быстро-быстро дергая горлом, но не успевает: на опущенное женское плечо ложится натруженная рука палача. Перед тем, как лицо Саграды скроет черный мешок, она успевает беззвучно шепнуть: — Я люблю тебя, — отчего-то глядя в лицо не дочери, а Велиару, демону небытия.

Наверное, ей хочется сказать «прости» последнему человеку своего последнего дня. Прости и спасибо. Всего лишь пару неловких слов, которых пиратка не сумела сказать ни одному из своих мужчин, верных и лживых, ласковых и жестоких, пылких и холодных.

И когда люки под виселицей распахиваются, проглатывая тела казнимых, по толпе прокатывается испуганное «А-а-а-ах!», многие закрывают лица — себе и детям, Белиал поднимает дочку повыше, будто надеется впечатать в память Эби, как ее мать летит в преисподнюю за грехи свои перед богом и людьми. Глаза Абигаэль по-прежнему бессмысленные, лазоревые и сонные, как у всякого младенца. Но в глубине зрачков мелькает мгновенный, едва заметный отблеск, алый, словно пламя.

Так тысячу раз всё повторилось, чтобы спустя малое время повториться в тысячу первый раз. Время, герой и антигерой, уроборос и левиафан, сражается само с собой, вбирая себя в себя и выпуская снова. И снова. И снова. А у истоков, прямо в ладони творца, лежит зерцало, шкатулка Пандоры, таящая в себе начало и конец новорожденного мира.